Интервью с Андреем Вишневским, автором пьесы «Безумный ангел Пиноккио»
Глеб Алейников | Сине Фантом | Ноябрь 2018 | интервьюОригиналСине Фантом #9 (384) - 10 (385)

Работа над спектаклем проходит в Электротеатре Станиславский. Это масштабный проект Бориса Юхананова, в котором занята почти вся труппа театра. В июне и июле 2019 года выйдут пять частей театрального блокбастера: «Лес», «Театр», «Город», «Фея» и «Страдур». Интервью провел Глеб Алейников.

Борис Юхананов: Этот спектакль мы делаем в соавторстве с Юрием Федоровичем Хариковым, в подлинном диалоге, складывающемся прекрасно и сложно. Также над проектом работают художник по костюмам Анастасия Нефёдова, композитор Дмитрий Курляндский, хореограф Андрей Кузнецов-Вечеслов — наша команда.

Это будет большой и значимый для театра проект, в котором занята почти вся труппа. В роли Пиноккио заняты две замечательные молодые актрисы: Светлана Найденова и Мария Беляева.

 

Глеб Алейников: Сегодня 4 октября 2018 года. Мы с Андреем Вишневским сидим за кофейком в нашем театральном буфете Noor. Здравствуй, Андрей.

Андрей Вишневский: Привет, Глеб.

Г.А.: Я бы сразу задал вопрос, который имеет непосредственное отношение к Электротеатру. Сейчас вовсю идет работа над постановкой спектакля по твоей пьесе, которая называется «Пиноккио».

А.В.: «Безумный ангел Пиноккио».

Г.А.: Да, «Безумный ангел Пиноккио». Вопрос простой: мог бы ты рассказать про историю этой пьесы, когда она была написана, что это такое?

А.В.: «Пиноккио» для меня — история древнейшая. Сколько я себя помню, эта история меня волнует и беспокоит. Я прочитал ее будучи еще дошкольником. С прекрасными иллюстрациями Либико Марайя. И меня, конечно, поразили больше всего две вещи: растущий до бесконечности нос героя и играющие дети, которые в итоге превращаются в ишаков. Эти два эпизода тронули мою детскую душу... Эпизод с растущим носом в спектакле есть, а ишаки в пять спектаклей «Пиноккио» не вошли. Репетируются пять спектаклей, и это очень много. Пятый спектакль — «Страдур», «страна дураков».

Г.А.: Подожди, ты начал уже говорить о том, что происходит внутри постановки?

А.В.: Ну да.

Г.А.: Тут немного контекст непонятен. Нам надо разобраться с тем, что это за пьеса, когда она была написана…

А.В.: С детства я пишу пьесу. Самый сильный эпизод, который меня зацепил, в нее пока не вошел. Мы, к сожалению, хронологически до него не дошли.

Г.А.: В постановку?

А.В.: Да. Превращение играющих детей в ишаков не вошло.

Г.А.: Андрей, когда ты говоришь о бесконечно растущем носе и о превращении в ишаков, ты говоришь про свою пьесу?

А.В.: Да, но у Коллоди это тоже есть, сказка Коллоди взята за основу. На ней вырос новый миф, который я называю Пиномифологией.

Г.А.: То есть ты пишешь эту пьесу с дошкольного возраста?

А.В.: Да, именно так. Самые первые сцены на тему Пиноккио я придумал, как только прочитал книгу. Мне было 6 лет.

Г.А.: Какие это сцены?

А.В.: Конкретно?

Г.А.: Да.

А.В.: Когда дети превращаются в ишаков. Там (у Коллоди — прим. ред.) рассказано про судьбу только осликов Пиноккио и Фитиля. А ведь детей, ставших ишаками, было довольно много. И я придумал еще несколько историй про других детей, ставших ишаками. Это первое, что я сочинил. Маленький рассказик про то, что ишаки помнят, что они были детьми.

Г.А.: А если все-таки обобщить твое отношение к пьесе, тобой уже написанной… Или ты ее продолжаешь писать?

А.В.: Конечно, продолжаю. Структура есть, и когда-нибудь я ее завершу. Но та версия, которая сейчас ставится, — 2015 года. Хотя есть в ней сцены, написанные и в 2001 году.

Г.А.: То есть это перманентная пьеса, и ты в ней останавливаться не собираешься?

А.В.: Нет, но в ней есть большие паузы. Когда я ухожу в другие проекты, я не пишу «Пиноккио». А так, Пиномифология не завершена, она длится… Пиномиф растет. Когда мне было 6 лет, я так ее не называл. «Безумный ангел Пиноккио» — название уже 21-го века.

Г.А.: При этом работа над спектаклем уже идет, невзирая на то, что пьеса еще не завершена.

А.В.: Да.

Г.А.: Что за хрень происходит тут в театре? Пьеса еще не написана, а спектакль уже ставится! (Громко смеются)

А.В.: Тогда можно так объяснить: пишется цикл из четырех пьес, а мы ставим одну. Это не вся Пиномифология, но можно это воспринимать как отдельное произведение. Там есть свои узлы и кульминация, там есть финал. Мы ставим первую пьесу из цикла. Уточняю это.

Г.А.: То, что в этом незавершенном цикле будет четыре пьесы, — уже тобой решено?

А.В.: Да.

Г.А.: И не завершена четвертая пьеса?

А.В.: Нет, еще нужно доработать и вторую, и третью, и четвертую. Только первая завершена. Она состоит из 5 частей.

Г.А.: А можно сказать простым языком, что в этой пьесе происходит? Если это не тайна? С чем мы столкнемся? Пиномифология — это что?

А.В.: Мир вступил в стадию, которую можно назвать предапокалиптической. Со всеми существами: и с людьми, и с животными, и с растениями, и с ангелами, и с демонами — вдруг начинают происходить метаморфозы и всякие мутации. Нам же предстоит принять свою истинную форму. Потому что человеческая оболочка — ложь. Просто туфта. Внутри может быть ангел, демон, зверь, растение, минерал. И вдруг это все начинает переть наружу. Людей остается довольно мало, они все давно в кого-то превратились. А миссия Пиноккио — в том, чтобы превращение произошло в хорошую сторону. В сторону света, а не в сторону инферно.

Г.А.: Да, мне очень близка эта тема, этот взгляд на мир. Меня абсолютно схожие ощущения посетили в начале 2018 года. И я рад, что тебя они настигли гораздо раньше.

А.В.: Гораздо раньше, гораздо.

Г.А.: Но, тем не менее, я это ощутил на себе и сейчас с радостью слушаю, о чем ты говоришь. И, естественно, с нетерпением жду постановки.

А.В.: Все мы ждем постановки.

Г.А.: На мой взгляд, предыдущая постановка Бориса Юхананова «Орфей» тоже очень вписалась в описание современного пространства.

А.В.: Конечно.

Г.А.: И «Пиноккио», я чувствую, такое продолжение этого эпического…

А.В.: Тем более, что в театре Манджафуоко, в который попадает Пиноккио, одна из пьес в репертуаре — «Орфей», оригинальная версия «Орфея».

Г.А.: Она и здесь оригинальная. Слушай, прекрасно. Ты все-таки утверждаешь, что многие люди уже в кого-то превратились окончательно?

А.В.: Да, но поскольку ситуация очень пластичная, даже для тех, кто зашел в какой-то эволюционный тупик, есть шанс выбраться и пойти по другому пути. И как раз Пиноккио хочет выправить эти эволюционные пути, чтобы как можно больше живых существ двигалось к свету, а не к тьме. Притом что у него нет сознания, но есть жажда спасти бытие.

Г.А.: А почему у него нет сознания?

А.В.: У него нет сознания в человеческом понимании. Он родился из Мирового Древа уже артикулированным, он уже умеет говорить на любые темы. При этом он каждый раз все открывает заново, кого-то встречает, с ним поступают плохо, он тут же про это забывает и идет по миру так, как будто бы зла не существует.

Г.А.: Понятно. Скажи, чему посвящено действие в первой части?

А.В.: В первой части Пиноккио рождается из Мирового Древа, начинает свой путь, сгорает дотла. Джеппетто его восстанавливает заново, и он обретает священную Азбуку и покидает Волшебный Лес. Во второй части он знакомится с Театром. То есть первая часть — это рождение, гибель, второе рождение, обретение священной книги и выход из Волшебного Леса.

Г.А.: Это то, чему посвящен первый спектакль?

А.В.: Первый из пяти.

Г.А.: Четыре же пьесы?

А.В.: Да. Пьесы четыре, первая состоит из пяти частей.

Г.А.: Предполагается, что одна часть идет вечер?

А.В.: Да.

Г.А.: Всего пять вечеров?

А.В.: Да, по полтора часа. Примерно. Где-то больше, где-то меньше. Сами спектакли не длинные, но их пять.

Г.А.: Хорошо, сейчас я обрел некоторое понимание того, что из себя представляет пьеса. Ты ее публиковал где-то?

А.В.: Ранняя редакция выходила в виде книжки. Но современная версия нигде не опубликована.

Г.А.: Расскажи, как проходит работа над пьесой, какие актеры задействованы. Какой-то твой взгляд.

А.В.: Занята почти вся труппа. Есть несколько участников из МИРа-5. Но, поскольку материал необычный, все добровольно. На самой первой встрече мы говорили: если не нравится, не чувствуете, не хотите — не надо приходить. И какая-то часть артистов отпала. Но изначально планировалось задействовать всю труппу.

Г.А.: Когда планируется премьера?

А.В.: Летом, в июне.

Г.А.: Июнь 2019 года?

А.В.: Да.

Г.А.: Роли уже распределены?

А.В.: Это тоже открытый процесс. Распределены точно только две роли Пиноккио, исполнители остальных ролей могут меняться, и все актеры могут пробовать всё.

Г.А.: Пиноккио играют двое человек?

А.В.: Две девушки, да.

Г.А.: И кто, если не секрет?

А.В.: Маша Беляева и Света Найденова.

Г.А.: Расскажи про персонажа Пиноккио…

А.В.: В 6 лет я сочинил первые трогательные истории про ишаков, которые были детьми и помнят это. Потом, в 8 лет, нарисовал комикс на эту тему. И комикс, надо сказать, неплохой с точки зрения раскадровки. Рисунок, конечно, каляки-маляки, а раскадровка хорошая. Пиноккио просто попал в сюрреалистический мир, и с ним случаются дикие истории. Это и была моя выдумка. А потом я собирался в 80-е годы в институте что-то написать на тему Пиноккио, но отложил это…

Г.А.: В каком институте ты учился?

А.В.: В ГИТИСе.

Г.А.: На драматургии?

А.В.: Нет, на режиссуре.

Г.А.: А расскажи про свое детство. Где ты родился, как ты родился, где жил, учился?

А.В.: Рождение такое чудесное. Я родился в Покровском-Стрешневе, но все мое сознательное детство прошло в районе Патриарших прудов. А потом стал менять адреса, сначала в пределах Москвы, потом и за ее пределами.

Г.А.: Это объемное высказывание.

Ленка Кабанкова (фотографируя): А кто в 6 лет сохранил все ваше творчество, написанное и нарисованное?

А.В.: Комиксы остались. А сказка про Пиноккио потерялась.

Г.А.: Но ты ее помнишь?

А.В.: Помню основную тему.

Г.А.: А где вы жили в Покровском-Стрешневе? Для меня это все-таки парк.

А.В.: Знаешь, для меня тоже, я с тех пор там и не был. Какое-то время там мама жила.

Г.А.: Интересно так сопрягается: и я живу на Соколе и на Патриках. Сокол буквально рядом с Покровским-Стрешневым. А где ты на Патриках жил?

А.В.: На Спиридоновке. А до того немного жил на Большой Грузинской, рядом с зоопарком. Но этого дома уже нет, я это знаю точно.

Г.А.: Можешь что-то про семью рассказать?

А.В.: Могу, потому что это тоже имеет отношение к моей новой процессуальной драматургии. Дело в том, что отчим мой — выдающийся хирург Вишневский. По-настоящему выдающийся. У нас дома было очень много книг по медицине: атласы, где изрезанные люди, строение человека. На мое детское сознание это тоже произвело сильное впечатление. Атласы тоже вплелись в мое детское творчество. Я даже вырезал из них картинки тайно, кровеносные системы и изображения заболеваний, опухолей… Делал коллажи.

Г.А.: Скажи, а мазь Вишневского — тоже к вашей семье относится?

А.В.: Да. Ее отчим и его отец сделали.

Г.А.: Хорошо. А про маму?

А.В.: Мама меня, видимо, правильно воспитывала, потому что — вот сейчас очень важную вещь скажу — сколько я себя помню, у меня никогда не было опыта безверия. Никогда в жизни я не сомневался, что Творец существует. Сколько я себя помню.

Г.А.: Творец?

А.В.: Да. Я не мог толком сформулировать, но я знал точно, что душа бессмертна. Что люди не умирают. И всегда знал, что существует огромный мир незримых вещей, незримых существ, незримых событий. Я не так это называл, но смысл был такой.
И никогда мама не говорила мне ничего противоположного. Она меня всегда в этом поддерживала. Когда я безумно полюбил живопись, она стала мне из-за границы выписывать альбомы Джотто, Фра Анжелико, Леонардо и, конечно, Босха. Они были настолько прекрасны, что вырезать и соединять их с какими-то опухолями из медицинского атласа или картой Мадагаскара я просто не мог. Я ими любовался и все думал, как бы я их мог вырезать и вставить в свои коллажи. Потом уже я увидел коллажи Параджанова. Или коллажи Макса Эрнста... Мои намного слабее с художественной точки зрения, но в этом направлении.

Г.А.: Подожди, а Боб Раушенберг? Он же коллажист. Тебе не привозили книжки с ним? Тебе современную культуру не представляли?

А.В.: Нет, нет. В 70-е годы мне и коллажи не привозили. Мне привозили Фра Анжелико, Джотто, Леонардо, Босха. Я мечтал их искромсать, но они были настолько прекрасны, что я себе этого не позволил. Я резал географические карты, медицинские атласы, журнал «Крокодил», журнал «Наука и жизнь», изображения животных.

Г.А.: Под впечатлением от Босха? Босх-то по сути да, коллажист такой.

А.В.: Да, под впечатлением от Босха, конечно. Он — творец новой вселенной, выдающийся Демиург и духовидец.

Г.А.: Твои коллажи сохранились?

А.В.: Что-то сохранилось.

Г.А.: Мама не определила тебя в художественную школу?

А.В.: Я пытался ходить в художественную школу, но что-то меня там насторожило. Видимо, жесткая дисциплина мне не нравилась. А вот в школе у меня был чудесный друг, одноклассник Гаря Горелов. Мы с ним сочиняли чудовищную хрень и надрывали животы. Он приносил в школу журналы Серебряного века, и мы их листали, сочиняли потом что-то на эту тему.

Г.А.: Вы писали тексты?

А.В.: Нет, импровизировали. Например, нашли журнал с изображением Распутина, старый, может быть, 17-го года… сразу после того, как Распутина убили. А в нем же — старая реклама сигарет. Распутин, сигареты, очерк о лемурах Мадагаскара. И вот мы все это смешивали, кайфовали невероятно.

Но один раз у нас был очень трагический опыт: мы посмотрели выдающийся фильм «Мертвый сезон» с Банионисом. Там показывают людей, которых нацисты отравили газом, и они превратились в идиотов. И вот показывают, как идиоты ходят, гримасничают... Мы на перемене изображали вот этих отравленных газом людей. Совершенно не потому, что мы хотели над ними смеяться, просто это выходило за рамки срединного мира, и нам это нравилось. За этим нас и поймала учительница, сказала: «Люди сражались с фашизмом, а вы над ними смеетесь». И нас загасило. Какое-то время мы боялись фантазировать... Мы совершенно не хотели смеяться над жертвами фашизма: нам нравились эти необычные люди и необычные движения. Они были настолько интереснее тех, что мы видели на улице.

Еще был невероятный восторг, когда нам, маленьким детям, показали научно-популярный фильм о вреде алкоголизма. И мы изображали пьяных, которых увидели в фильме. И к нам опять подходит тетка и говорит: «Нельзя над пьяными смеяться».

Г.А.: И что? Разве она оказалась права? Если бы тогда смеялись над пьяными, может быть, пьянство бы и победили... Ты рассказывал, что закончил 8 классов…

А.В.: Потом 9-й и 10-й классы — в другой школе и дальше ГИТИС. У нас был УПК в 9-м и 10-м.

Г.А.: Учебно-производственный комплекс.

А.В.: Да. Там меня раз в неделю пытались научить чинить таксофоны… А я как чувствовал, что будут мобильники! Я не мог починить ни один таксофон. Но мастер телефонный мне пригрозил, что я никогда не поступлю ни в один институт. Я сначала пытался по-хорошему... Так и сказал: «Вот знаете, я обожаю Джотто и Леонардо да Винчи. Это не потому, что я бездельник и хулиган, я не могу починить. Просто потому, что я вообще другое люблю». Тогда он обозлился еще больше и сказал, что я вообще никогда в жизни не получу аттестат. Мне в итоге нормальный человек подсказал выход: он берет коньяком. И я принес ему сумку коньяка. Четыре бутылки хорошего коньяка ему принес.

Г.А.: И что он?

А.В.: Сказал, что я прекрасный парень и мне вообще не нужно было таксофонами заниматься. «Ты гуманитарий. Я сам эту систему ненавижу, а вынужден учить этому людей».

Г.А.: Смешно. А он сказал, что он тоже любит искусство?

А.В.: Нет, он сказал, что любит свободный выбор человека.

Г.А.: Мне кажется, вышла бы смешная пьеса.

А.В.: Да, ничего. Если бы не эти четыре бутылки коньяка, никакого ГИТИСа бы не было. Наверное, я правда должен про те бутылки написать пьесу, чтобы они ожили, обрели голос, запели и затанцевали. Я им очень благодарен.

Г.А.: И вот настал этот чудесный день, когда ты пошел поступать в ГИТИС. Ты заранее знал, куда ты пойдешь?

А.В.: Нет. Я понимал, что в эту сторону. Но точно не знал. Хотя уже был драматургом, писал пьесы. Мои подростковые пьесы — дрянь страшная. Вещи, написанные в 8-м и 9-м классах, — это, конечно, было очень плохо. Но я писал, тем не менее.

Г.А.: Никто их не ставил?

А.В.: Я их никому и не давал.

Г.А.: Ну это скорее какие-то наработки… Учебная работа, познание.

А.В.: Да.

Г.А.: А мы можем фрагмент «Пиноккио» опубликовать? Или смысла нет?

А.В.: Вот, я думаю. Если Б. Ю. (Борис Юхананов — прим. ред.) разрешит... Есть даже иллюстрации к книге очень хорошие, Марка Полякова.

Г.А.: Расскажи про него.

А.В.: Это мой ближайший друг. Выдающийся тбилисец. Когда я приехал, уже будучи на 5 курсе, ставить спектакль в Русском театре Грибоедова в Тбилиси, он был моим художником. Я с ним познакомился в феврале 1987 года и сразу взял художником, так мне понравились его работы… Мы дружим с ним уже больше 30 лет. Он меня познакомил с Параджановым. Конечно, это было впечатление сильнейшее. И от коллажей, и от самого Параджанова, невероятное...

Г.А.: Расскажи про свое знакомство с Параджановым!

А.В.: Он умер через 3 года после нашего знакомства. Мы приехали к нему в московскую больницу, когда он умирал… И тогда Параджанов сделал одну вещь, которую я запомнил на всю жизнь. Он показал на себе: «Меня разрезали вот так, а болит вот так». То есть крест он на себе нарисовал. Это было очень сильно... И вообще, он никогда не произносил ничем не окрашенные фразы... Он даже чай нормально не мог выпить. Все превращал в акцию. Каждую секунду бытия — в искусство.
По соседству с ним, в Тбилиси, жил мальчик-курд. Когда к Параджанову привели французскую делегацию, тот бегал, раскручиваю над собой палку и кричал: «Параджанов гений, Параджанов гений». Параджанов говорил: «Уходи отсюда, зачем ты это делаешь?» Но через 5 минут тот снова вбегал и кричал: «Параджанов гений, Параджанов гений, Параджанов гений». При французской делегации. Именно так.

Г.А.: Вы с Параджановым много общались?

А.В.: Он очень помог мне, когда был мой дипломный спектакль. По перуанской пьесе про двух эквилибристов, которые по проволоке переходят Ниагарский водопад. Частью декораций были круглые аквариумы, и внутри каждого был небольшой мир. И шесть разных тбилисских художников сделали по инсталляции внутри аквариума. Одну из них сделал Параджанов…

Г.А.: А Параджанов пришел на выпуск?

А.В.: Нет, на спектакль не пришел... И фотографий инсталляций не осталось. Параджанова вообще очень мало в итоге задокументировали. Сейчас бы просто камера не выключилась никогда.

Г.А.: Возвращаясь к Марку Полякову…

А.В.: Он был художником этого спектакля. И пьесу мою проиллюстрировал в 2004-ом.

Г.А.: Хорошо. Расскажи историю ваших отношений с Борисом Юханановым.

А.В.: С Борисом Юханановым… Значит, поступили мы с ним на режиссерско-актерский курс в ГИТИСе и сделали много работ.

Г.А.: Вы вместе учились?

А.В.: Да, на курсе Эфроса и Васильева. Мы делали работу, например, по Володину. Нам Эфрос сказал: «Делайте “Пять вечеров”», — и мы решили честно сделать сцену из «Пяти вечеров». Подготовили этюд на тему того, как из города Белые Столбы сбежали двое сумасшедших. Васильеву понравился наш показ, а Эфрос сказал, что, когда пел Окуджава, мы ему мешали. Окуджава в какой-то момент звучал фонограммой.

Мы хотели сделать и «Пиноккио», но все время занимались чем-то другим. На курсе было сложно, постоянно надо было что-то показывать…

Г.А.: То есть идея поставить «Пиноккио» существовала еще тогда?

А.В.: Да, да.

Г.А.: Сейчас мы наблюдаем за домыслами и впечатлениями о том, как в стенах Электротеатра проходит постановочный процесс «Пиноккио», вектор которого шел…

А.В.: Из детства. И продолжился уже в 80-х годах, когда я встретился с Юханановым в ГИТИСе. Причем это было даже до Волшебного Времени, которое началось в 86-м году…

Г.А.: Еще до Театра Театра?

А.В.: Да. Но тогда мне уже было понятно, что Пиноккио — не единственное такое существо. Это вид существ.

Г.А.: То есть ты этот вид существ как-то идентифицируешь в реальной жизни? Есть такие люди?

А.В.: Пиноккио — не человек. Это высшая небесная марионетка, которая после катастрофы, случившейся с Небесным Театром, упала на землю. Но в каждом обязательно живет Пиноккио. И если он в человеке умирает, человек становится Буратино.

Г.А.: Значит, есть разница между Пиноккио и Буратино?

А.В.: Да.

Г.А.: Вот это поясни, пожалуйста.

А.В.: Буратино и Пиноккио — существа одного вида. Просто у Буратино развитие закончено, а у Пиноккио продолжается. Так и в жизни: есть же люди движущиеся, люди-Фаусты. А есть те, кого Бродский называл Антифаустами. То есть люди, сознательно погубившие в себе Фауста.

Г.А.: (Смотрит на стол) Надо будет сказать несколько слов об этом апельсине…

А.В.: Именно об этом или вообще?

Г.А.: Именно об этом. Представляя, что в газете будет фотография нас с апельсином…

А.В.: У Гоцци есть «Любовь к трем апельсинам». Видимо, я как драматург слабее Гоцци в три раза, у меня будет «Любовь к одному апельсину». Понимаешь, вот в чем дело, если, не дай Бог, во всей вселенной все будет уничтожено, останется только один этот апельсин, то сила Творца такова, что он запросто из этого апельсина создаст новую вселенную. И воскресит всех нас погибших. Даже маленький кусочек апельсиновой корочки — новая вселенная.

Г.А.: Интересно, как Буратино и наша беседа развиваются в стремительно-замедленном темпе… Скажи, Ленка, вот ты сейчас слушаешь нашу беседу, тебе интересно?

Л.К.: Мне очень интересно, и, более того, я понимаю, что за любое слово можно уцепиться и там будет еще тысяча историй. За любого человека, который по пути шел, тоже можно, и там будет тоже тысяча историй.

А.В.: Конечно.

Л.К.: Как раз новое процессуальное в жизни.

А.В.: Это именно и есть новое процессуальное, да.

Г.А.: Андрей, у тебя, конечно, спрашивать про Борю нелепо. Это как спрашивать у человека про него самого. Потому что связь у вас мощнейшая…

А.В.: Да. То, что у меня оказался такой однокурсник, повлияло на меня самым решающим образом. Если бы не он, я как новопроцессуальный драматург не состоялся бы. Первая пьеса, которую я считаю, действительно, собственной драматургией, — «Шаровая молния из Джиннистана», 1986-й год.

Г.А.: Я помню, да.

А.В.: И дальше уже остальные пьесы… Боря Юхананов — из тех людей, которые меня сделали. Сотворили, как Джеппетто — Пиноккио. Он — рядом с Параджановым, Васильевым и Эфросом, конечно.

Г.А.: Несколько слов о театре, в котором мы сейчас находимся. О твоем впечатлении, осмыслении… Что для тебя Электротеатр?

А.В.: Во-первых, мне очень нравится приходить в это пространство. Вот я прихожу с Тверской, мне уже хорошо. Нравится сидеть здесь за столиком, не говоря уже о репетициях, которые каждый раз проходят уникально. Каждая репетиция — шаг в создании новой Пиноцивилизации. Из каждой репетиции вырастают новые цветы...

Г.А.: Это ты сказал не про театр. Ты сказал про репетиции. А можешь взглянуть на Электротеатр как на образование внутри этого города, этой страны? Почему это существует?

А.В.: Еще в институте, может быть, на последнем курсе, году в 1986-ом, мы говорили, что театр — это ни в коем случае не спектакль. Театр — это мир, цивилизация. А спектакль — среда обитания. В театре — не постановки, а целый выращенный мир. Электротеатр — мир внутри современной цивилизации. Оазис растущих форм жизни. Я воспринимаю его не как театр с постановками, но как оранжерею, где растут новые формы жизни.

Г.А.: А почему он существует именно сейчас?

А.В.: Знаешь, когда возникали потрясающие театры Серебряного века, когда начинали Станиславский, Мейерхольд, Таиров, они создавали новый мир; но мир окружающий не был им противоположен. А сейчас окружающий мир противоположен. У садовода особо сложная задача: растить новые формы и оберегать их от воздействия цивилизации. Новый театр сейчас — не просто форма жизни. Ему очень сложно выжить в этом мире, где нет кислорода. Для новых форм искусства сейчас приходится создавать особую среду.

Г.А.: Но живем ведь?

А.В.: Живем.

Г.А.: Хочу коснуться еще кино немного. У тебя есть опыт сотрудничества с кинематографом?

А.В.: Да. У меня есть картина, снятая на «Мосфильме». Это был мой первый сценарий.

Г.А.: Короткометражный?

А.В.: Средний… Называется «Царские ручьи». Ее сделал Саша Трофимов, тоже наш однокурсник. Он ушел из театра в кино.

Г.А.: А ты его давно видел?

А.В.: Давно.

Г.А.: Может, посмотрим?

А.В.: Да, надо ее найти сначала, наверняка она где-то сохранилась... Это последний советский фильм, по сути. 1990-го года…

Г.А.: Наверняка, в Белых Столбах. Мы «Трактористов» начали делать в Советском Союзе, а Союз развалился в 1991-ом. Вот тогда время было концентрированным, один год за пять.

А.В.: Моя колоссальная ошибка была в том, что я считал, что так будет всегда. Это волшебное время 1986-го года… Мне 91-й год уже и не нужен был.

Г.А.: Это вообще основная ошибка, когда думаешь, что так будет постоянно. И потом оно уже прошло, а ты все еще думаешь, что оно происходит. Ты все думаешь, что тебе 20 лет, хотя уже давно 50.

А.В.: Золотые слова, горькие, но золотые.

Г.А.: Но с другой стороны, хорошо, что ты думаешь именно так. Хуже, когда ты в 50 думаешь, что тебе 50. Вот Ленка говорит, что это не надо, вычеркнем это. Но нет, мы это специально оставим и даже то, что Ленка махнула рукой…

А.В.: Была такая страшилка чудесная… Про то, как мужик смотрел программу «Время». И пока он ее смотрел, жизнь прошла. Очень короткая страшилка. Я настолько люблю детские страшилки, что хотел даже написать по ним пьесу. Чтобы эту уникальную атмосферу «рассказов в темноте» сохранить…

Г.А.: А следующая твоя пьеса уже в работе?

А.В.: Да, в работе много пьес сразу. Я сейчас хочу как можно скорее закончить «Дон Жуана». Давно его задумывал, а сейчас получилось, в театре Манджафуоко одна из пьес — «Дон Жуан».

Г.А.: Что такое Манджафуоко?

А.В.: Театр, куда Пиноккио попадает во второй вечер. Самый лучший театр предапокалиптической цивилизации. Пиноккио туда приходит и срывает спектакль. В самом лучшем театре, самый лучший спектакль. Мы внутри Пиномифологии, внутри Пиновселенной создаем театр Манджафуоко. Так возникает театр в театре…

Г.А.: То есть там был поставлен и Орфей?

А.В.: Да. Пиноккио приходит в Театр, где главный режиссер Манджафуоко — смесь Мейерхольда, Роберта Уилсона и Васильева в их лучшие годы. А репертуар: спектакли «Пьеро и Арлекин, или Нежный Гомункул», «Золушка, или Мясистая Иллюзия», «Джекил и Хайд, или Кадавр умирает», «Дон Жуан, или Безумный Лотос», «Фальстаф, или Незасираемый», «Царь Эдип, или Детство Сфинкса», «Саломея, или Царевна Явь», «Фауст, или Слияние», «Орфей, или Игла Архангела». Основные театральные миры…

Г.А.: Ну с вами все ясно. За сим я говорю нашим читателям, что запись заканчиваю. Спасибо, Андрей, большое тебе.

А.В.: Не за что.

Г.А.: (Бармену) И пожалуйста, еще один чупито… Всего вам хорошего.