«Как легкие крылья, во мраке и блеске задвигались руки твои»
Игорь Шнуренко | 1993 | статья

Шаг, другой, прыжок, поворот. Танцовщик в черном пробует па, то пускаясь в воздушный тур, то задумчиво переминаясь на месте.

Нам разрешено подсматривать со стороны – вместе со стоящим по ту сторону сцены балетмейстером. Мы застигли его врасплох – впрочем, наше присутствие не так важно, ведь мы, кажется, не в состоянии вдохнуть жизнь в танец.

Руки балетмейстера поднимаются вверх и бессильно падают. Лишь огонек его сигареты горит в темноте – недолго.

Балетмейстер уходит, и мы остаемся с плодом его вымысла – танцовщиком, которой живет в другой реальности, отличной от нашей.

«И руки твои,
отраженные там,
Как бледные бабочки,
плавно носились
По черным и белым
цветам».
(В. Набоков)

У нас есть Бог, которого мы всегда ищем, есть сладкие мечты о счастье, есть память о волшебной стране искусства, куда мы все попадаем после того, как вверх взмывает магический занавес: на нем то Аполлон с факелом в руке, то герб со звездой и колосьями, то серый орел.

Нам нужно пройти: через горбатый мостик, под арку направо, мимо электрической машины, под лесами – и дальше, вверх по мраморной лестнице с зеркалами и задумчивыми итальянскими пастушками, через фойе – в зал, где места располагаются полукругом над итальянской сценой, где выступали лучшие артисты Европы, где великая императрица сидела на стуле рядом с графом Эстергази и громко разговаривала с ним по ходу пьесы.

Итальянская сцена в центре российского мегаполиса фантасмагорична сама по себе и уже только этим требует от зрителя целиком отдать себя в руки волшебников – авторов спектакля.

Тогда давали «Школу мужей», теперь я пишу о «Трех грезах» (постромантическом, по определению авторов, балете).

На этот раз публика состояла из деловых людей, их дам, журналистов, поп-звезд художников и гетер – всех тех, кого Буркхардт называл «наименее желательной публикой для премьер».

Зал, в котором выступала труппа Санкт-Петербургского Маленького Балета, был заполнен до отказа, режиссер грез Борис Юхананов, черно-белый демон, внезапно появлялся в одном месте и так же внезапно исчезал, оставляя после себя ответ на косо брошенный вопрос.

Занавес поднимается, как шторка у объектива – и в нас начинает вливаться белая греза балетмейстера Андрея Кузнецова – с ее насекомыми, порхающими вокруг облюбованного пчелой цветка, с лихорадочными каскадами их прыжков, их встречами-любовь-расставаниями и с разноцветными бабочками, уже наколотыми на иголки художником Юрием Хариковым.

Еще нет ансамбля, каждый танцовщик и танцовщица движутся сами по себе, словно занятые своими мыслями, но мы уже там, в грезе балетмейстера.

Он рассказывает нам истории, обрывая каждую на полуслове, – истории любви, в которых упорство и парадоксы Вики Голубевой схватились с сексуальным вызовом и совершенством Маши Гиппиус – так, во всяком случае, звучат их земные имена.

Танцовщикам трудно. Они танцуют под запись – когда нет дирижера, который при слишком больших прыжках мог бы немного затянуть музыку. Возможно, поэтому нет и слишком больших прыжков.

Повинуясь импульсам творца, они пробуют еще и еще – чтобы полностью вычерпать эту форму жизни – до загнанного дыхания, до того момента, когда шторка фотоаппарата, наконец, опустится и зигзаги, и пятна, отплясав на сетчатке последнюю фарандолу, не будут залиты искусственным светом взошедшей люстры.

И следующая попытка – следующий сон – второе измерение грезы – по ту сторону света – и снова «как легкие крылья, во мраке и блеске задвигались руки твои» (В. Набоков).

Черная греза сексуальна настолько, насколько может быть сексуален мир без мужчин – это вечное томление, отчаянное и тревожное – обряд красивой девушки.

Фаллос, наконец, задумчиво извергается, жертва становится жрицей; страсть утихает; «чудовище» времени выползает из кокона – чтобы стать бабочкой – Вселенной, повторяющей тот жизненный цикл.

Но недостаточно двух – и следует третье (несмотря на название, не последнее) измерение грезы. Одинокий балетмейстер и одинокий танцовщик; они не могут друг другу об этом сказать: один умеет только грезить, другой – лишь танцевать.

Танцовщик стаптывает одну пару туфель, другую – и, наконец, замертво падает.

Балетмейстер освобождается от сновидения, пустив туда нас – туда, в свой сон, в свой сон о балете – он, кто «средь предсмертных лебедей самый черно-белый, бело-черный» (Б. Ахмадулина).

Может, павший встанет?

Занавес, помедлив, опускается, о действии осталось лишь воспоминание, мгновенное и вечное, точно сон, и я, вовлеченный в полет, могу лишь пересказать вам свой сон – сон во сне, сон о сне – и вы пытаетесь сейчас разделить со мной нет, не три, а некую четвертую грезу.