Он не относится к людям, застрявшим в одной эпохе и не подчиняется трендам, он смело ушел в сторону от своих гениальных учителей, а когда ощутил тесноту независимости, выиграл конкурс правительства Москвы, но главное – он знает, зачем евреям театр, если у них есть Тора. Эксклюзивное интервью сценаристу и продюсеру Артему Виткину

– Как вам, ученику Эфроса и Васильева, человеку, заставшему великую эпоху, живется в сегодняшнем театральном мире?

– Я не отношусь к людям, застревающим в какой-либо эпохе. При своей душевной открытости к переменам я работаю в режиме старой-новой синагоги. Я действительно прикоснулся и осознал режиссуру во всех ее нюансах и глубине благодаря моим учителям Эфросу и Васильеву, это дало мне очень много в плане театрального языка, инструментария и диапазона, в котором происходил театр в то время. Потом я сознательно стал заниматься другим театром и связанным с ним образом жизни. С того времени утекло несколько десятилетий, за которые я сам пережил серьезную эволюцию. При этом в своей практике, в том числе педагогической, я постоянно возвращаюсь к тем методам, во многом противоположным, к которым я приобщился во времена своей профессиональной юности у своих легендарных учителей. Эти методики помогают мне передать уже своим ученикам универсальный подход к театру. Моих учителей объединяло то, что они понимали искусство режиссуры как превращение драматического текста в игру. Всё, что стоит на этом пути, было превращено ими в глубокие методики, которые можно назвать театром рисунка и театром структуры. Эфрос работал в первую очередь с психологическим театром в режиме рисунка, а Васильев очень глубоко разработал структуры. На моих глазах он развивал эту методику на протяжении нескольких десятилетий уже после смерти Эфроса. Я с этим очень серьезно взаимодействовал, но пошел в иную сторону.

– И все-таки. Вы активно действуете как режиссер на протяжении трех десятилетий, человеком какого времени вы себя ощущаете?

– Я не ощущаю себя человеком одного времени. Мне кажется, что, если речь идет о художнике, активно работающем и стремящемся одновременно с этим окутать свою работу пониманием, теорией, базирующемся на практике, но при этом вмещающем в себя не только собственную индивидуальную практику, но и различающем время с точки зрения профессиональных инструментов, то можно сказать, что десятилетия действительно отличают эти ступени. В этом смысле вся лестница четырех десятилетий, открывшаяся мне в течении моей профессиональной деятельности, находится передо мною, участвует в том художественном деле, которое я веду. Я не замыкаюсь на каком-то одном актуальном сегодня принципе работы. Я учитываю весь диапазон существующего во мне художественного опыта и технологий, которые этот опыт успел в себя вместить. Мне кажется, это правильно, потому что театр, который меня интересует, устремлен к универсальному бытию. Я взаимодействую с трендами времени, но не подчиняюсь им.

– Вы являетесь создателем и сооснователем такого количества проектов, что, если бы я не знал, что вы еврей, то смог бы догадаться об этом по вашей биографии. При такой многогранности интересов кем вы себя ощущаете в первую очередь?

– Я могу сказать, кем я стараюсь быть. Я хочу быть добрым человеком. Всё остальное приложится.

– Это своего рода парафраз знаменитого высказывания в Талмуде: не делай другому того, чего не желаешь себе.

– Да, это Гилель сказал геру, который попросил его рассказать суть Торы, пока тот будет стоять на одной ноге. И вот, стоя на одной ноге, я пытаюсь реально усвоить внутри своей жизни эту потрясающую мудрость Талмуда.

– Я обратил внимание, что в вашей биографии довольно много еврейских фамилий. Это неслучайно?

– Я рос исполненный естественного, не очень вменяемого космополитизма, который был свойственен и моим родителям, и вообще советской интеллигентской среде. Но впоследствии иудаизм оказался для меня очень существенным. Это произошло в начале нулевых, когда я сознательно вошел в космос иудаизма.

– Что послужило толчком?

– Трудно говорить о толчке. Это множество факторов, связанных с внутренним самоощущением и с моим творчеством, потому что с конца 80-х я вышел на то понимание интересующей меня культуры, которое назвал новопроцессуальным искусством. В ракурсе этого искусства я стал делать фундаментально существенный проект, одновременно художнический и исследовательский, который в конечном итоге так и был назван «Сад». В основу был положен «Вишневый сад» Чехова, но при помощи технологий, которые я разрабатывал, он был перекодирован в проект «Сад». Практически я обращался с текстом Чехова, сам того не осознавая, как комментаторы обращаются с Талмудом, Торой, придавая особого рода комментарийное внимание каждой букве. И вот там, внутри этой работы, стихийно или кинетически мне открылись очень многие свойства той художественной природы, которая мне интересна. Дальше уже произошла важная встреча с Григорием Зельцером, который предложил мне вступить на путь исследования взаимодействия театра и священных текстов иудаизма. Но занимаясь сакрализацией светского текста «Сада», я многое на этом пути понял. Когда же я решился на этот проект с Гришей, то с удивлением и каким-то внутренним вдохновением, которое от этого получал, стал обнаруживать аналогии с собственным царапаньем на своей территории. Тогда я ощутил себя зародышем, в духовном смысле связанным с иудаизмом. И дальше отправился в огромное путешествие, которое проходило в рамках важнейшего для меня проекта ЛабораТория – работа с Торой.

– То есть, вас можно назвать человеком, который через Чехова пришел к Торе?

– Это скорее было своеобразное преодоление того, что мы мним себе за Чеховым. Это текст о саде, а, как мы понимаем, весь путь еврейства идет из сада в сад, и Тора в каких-то своих самых важных интерпретациях – это руководство по возвращению в сад. Всё это вместе оказалось существенно.

– Для тех, кто не застал период ЛабораТории, – что это было, к чему вы пришли, и какую роль сыграл в этом раввин Штейнзальц?

– Мы вступали на территорию практически нам неизвестную, касающуюся священных текстов иудаизма, и продолжали располагаться на территории основанного мною новопроцессуального искусства театра. И мы поступили, как мне представляется, правильно: обратились к главному раввину «Джойнта» Меиру Шлезингеру, потрясающему человеку, раввину, педагогу. Невероятной души, красоты мышления и чувствования старец. Он вел нас в наших первых шагах в сторону освоения иудаизма. Мы двигались в диалогах с ним, одновременно приобщаясь к древнему образу бейт-мидраша как особого рода взаимодействия на территории учения. Мы собрали очень разношерстную компанию. Там были и буддисты, и христиане, мы ни на кого не давили. Это была территория для людей, интересующихся работой со священным текстом и театром. Мы расположились в таком переулке между театром, священным текстом и конкретно иудаизмом. Мы назвали этот проект семинар-репетиция, потому что не предполагали и не могли предполагать, к какому результату придем и придем ли вообще. Наша практика была связана с осознанием текстов и тех вопросов, которые нас интересовали: как может театр взаимодействовать со священным текстом; как превращать светский текст в священный? Один из важнейших выводов, к которым мы пришли, был связан с тем, что напрямую священный текст переходить в театр не должен. Не в смысле какого-то запрета, а в смысле невозможности это совершить. Это требовало какой-то иной технологии, которая внутри лаборатории начала постепенно открываться нам. В результате мы оказались в векторе ином, чем это свойственно традиционному еврейскому театру, для которого характерно переложение еврейских сюжетов на язык европейского театра. Мы же оказались в каком-то другом месте, которое назвали «НЕТ» – Новый еврейский театр. Через несколько лет это привело нас к проекту «Голем», мы сделали такой семидневный спектакль в «Школе драматического искусства». А с раввином Штейнзальцем мы встретились раньше. Вместе с Григорием Зельцером я разработал паратеатральный проект — в течение нескольких лет мы ставили перед театральными деятелями из Израиля, из Европы, перед раввинами, которых приглашали, существенные вопросы. Например: зачем евреям театр, если у них есть Тора? На третий семинар к нам приехал раввин Штейнзальц, очень интересно выступил, и мы в каком-то смысле подружились. А дальше мы встретились с его Центром, стали с ним взаимодействовать, возникла инициатива работы с еврейскими общинами России, и я создал курс, связанный с общинной режиссурой. Этот проект мы провели вместе с Центром Штейнзальца, в нем участвовал и философ Ури Гершович.

– Вы нашли ответ, зачем евреям театр, если есть Тора?

– По сути иудаизм – это такое реалити-шоу. Там каждая секунда контролируется: говорят, что есть, во сколько лечь, на каком боку спать, как проснуться – священное сознание предлагает тотальный контроль. Учитывая тотальность этого контроля, театр, на мой взгляд, может предложить ту меру вольности и свободы, которая будет не разрушением этого контроля и не преодолением, а выведет сознание человека на дистанцию к нему. Благодаря этому человек сможет воспринять этот контроль не как репрессивную меру, а как прекрасный сад, в который он получит возможность войти по своему желанию. С одной стороны, театр – это выход, а с другой – вход. Сегодня, когда мы уже не способны принять этот контроль в галахической полноте, необходима такого рода дистанция и территория, вынесенная за пределы, чем и является театр. Это открытая территория, и она, по моему мнению, с каждым десятилетием будет увеличиваться. В этом смысле результат моего внутреннего исследования в том, что театр сегодня – это путь к Торе, один из важнейших путей, учитывая, как он развивается в своей универсальной разверстке, и им грех не воспользоваться. Для иудейского сознания он необходим, особенно в том, что я называю новопроцессуальным искусством.

– В 2013 году вы возглавили Театр имени Станиславского, и на вывеске появилось  «Электротеатр». Что это значит?

– Я выиграл конкурс, который объявило московское правительство. До этого я существовал в андеграунде, но к тому времени стал чувствовать тесноту независимости, она стала моей зависимостью. Я сформулировал проект, предложил новый бренд, полную реконструкцию, новую идеологию театра и его развития. Я входил со своей командой. Мы никого не выгоняли. За полтора года сделали тотальную реконструкцию. Предыдущий репертуар я весь снял, а с людьми стал работать. Мы открылись в 2015 году, и у нас уже огромный репертуар. Электротеатр – это открытое пространство, устремленное к взаимодействию с современным театральным космосом. Три стратегии складывают его глубинную жизнь. Первая – театр режиссуры. Мы приглашаем мастеров, причем знаменитых европейских тоже. Очень важная часть стратегии – дебюты молодых. Мы построили малую сцену, там состоялось более 20 дебютов. Второе – театр, интенсивно взаимодействующий с новой музыкой. Это новые композиторы, новая академическая музыка, это какая-то новая вселенная, и в этом смысле мы стали оперным театром, что по-своему очень неожиданный ход и очень сложный – делать оперы на территории драматического театра. В принципе такого никогда и нигде не было. Сегодня у нас здесь этакая Флоренция для композиторов. Мы уже сделали 11 опер, и впереди довольно большая программа. Третья стратегия – новопроцессуальное искусство. Мы стали делать спектакли-сериалы, развивающиеся во времени. И это для меня очень важная стратегия.

– Электротеатр успел завоевать своего зрителя?

– Конечно. В основном у нас аншлаги. Мы окружили свою деятельность открытой на город зоной, которая у нас называется «Школа современного зрителя и слушателя». Мы даем много концертов, перформансов в фойе, на лестнице, летом во дворе. Всё это вместе складывает образ такого живого современного универсума, нужного многим людям – нескольким поколениям гуманитарно-ориентированных зрителей. 

— Что ж, в Талмуде сказано, что в конце времен «на сценах Римских театров будут звучать слова Торы». Мне кажется, вы реализуете эту идею. 

— Спасибо. Надеюсь.  

 

О семье

Мой отец был специалистом в области политики. Сначала работал журналистом, потом стал философом. Он эксперт в области международных отношений. В 60-е годы вел телерепортажи под американской бомбежкой во Вьетнаме. Мама – детский врач. К сожалению, они ушли в течение двух последних лет. Они жили в Америке, как и мой брат. В мамином роду 14 поколений раввинов и банкиров. Род идет из Падуи. Родители же приобщились к иудаизму только в Америке. Брат Рустам стал соблюдающим. Дочь живет в Нью-Йорке, тоже вовлечена в жизнь общины.

Об Израиле

Я очень люблю Израиль, это для меня сокровенная территория. Когда впервые приехал в Иерусалим в 2005 году и пришел к Стене, я просто прикоснулся к ней лбом и заплакал. Даже сейчас, когда вспоминаю об этом, в душе поднимаются неудержимые слезы. Почему, не знаю. Я плакал и не мог остановиться. Вокруг меня образовалась такая хасидская скоба, и они стали молиться. Это длилось больше часа. Я не мог ни оторваться от Стены, ни перестать плакать. Это переживание остается в моей душе как одно из важнейших в жизни.