Борис Юхананов: Моё первое знакомство с Сашей состоялось в Театре на Таганке, где я работал ассистентом Анатолия Васильева на спектакле "Серсо". Однажды (по-моему, это вообще было первое выступление Саши в Москве) Артемий Троицкий привёл Сашу в театр для ночного концерта, и мы после репетиции, вся компания спектакля "Серсо" и, по-моему, ещё какие-то люди, поднялись в студию звукозаписи. Там был ещё какой-то специальный холл, сейчас я уже плохо помню, что это было за место, но точно помню, что это было в Театре на Таганке, по-моему, в 1984 или в 1985 году. Естественно, я сейчас точные даты не воспроизведу и прошу за это прощения.
Тогда Артемий представил Сашу. Саша сказал, что он очень рад выступать в этом месте, для него очень значительно имя Высоцкого и всё, что связано с этим контекстом. Пел он очень вдохновенно, концерт был просто акустический, как и ему было свойственно практически всегда, насколько я помню и понимаю. Концерт, огромный, несколько часов, со всеми его великими, замечательными песнями, с разбитым в кровь пальцем, как это часто бывало, когда он по-настоящему, откровенно, раскрыто пел.
Это меня потрясло: личность Саши, его стихи. Я сразу понял, что передо мной один из величайших рок-поэтов современности. Поэт настоящий, глубочайший, с подлинным чувством слова, с изумительной органикой, с тем, как слово живёт в его душе и превращает его в артиста великого, потому что на территории своих песен он, сливаясь с содержанием, которое он принимал и откровенно отдавал другим, становился подлинно великим артистом. Энергия, выразительность его личности, единое пространство, которое создавалось с первых же строк и аккордов между ним и залом, и мы все туда... Всё это уникально и помнится до сих пор. Я счастлив, что тогда оказался на этом концерте.
Потом моя приятельница, которую звали Оля Швыкова (она осталась с каким-то другим именем)... Это же были ещё особые времена, рок-музыка была тогда запрещена в Советском Союзе, были домашние концерты, то-сё. Оля меня... Нет, всё не так. Мы с Сашей где-то встретились, чуть ли не на улице.
Лев Наумов: Случайно?
БЮ: Да, так вот шли. По-моему, это был Тверской сквер, Тверской бульвар. Тогда это была улица Горького, а теперь – Тверская, как была улица Герцена, а теперь – Большая Никитская.
И вот на этом бульваре то ли я сидел, то ли он сидел, то ли он ко мне подошёл, то ли я к нему подошёл, и стали сидеть вместе. Разговорились, и как-то взаимная симпатия переросла в такое мгновенное дружеское чувство. Мы стали бродить с ним по городу, зашли к моему приятелю, Андрюше Вишневскому, сыну Андрея Битова, который имел рядом квартиру в бывшем политбюровском доме (тогда ещё в реальном, где Жуков жил). Мы там посидели, Саша даже что-то попел по-домашнему, по-дружески.
Мы болтали с ним, очень много разговаривали на самые разные темы, естественно. Разговоры я сейчас уже не вспомню, к сожалению. Память души, она разговоры не хранит, а вот атмосферу и чувства почему-то хранит.
Это удивительная вещь: слова уходят, а чувства остаются. Были отличные дружеские чувства, дружба. Зарождающаяся дружба – это всегда замечательное переживание. Она всегда связана с какой-то авантюрой, куда-нибудь поехать. Я позвонил Швыковой. Она иногда делала какие-то рок-концерты. Это были естественные организационные порывы разных людей в тусовке, которые были вместе с кайфом жизни. Не без него, как сегодня все организаторы действуют, а вместе, когда всё это соразмерно человеку, его интересам, а не чему-то другому.
Вот в этой атмосфере Саша мог жить, дышать, петь, потому что соразмерность жизни человеческому измерению – это главное в его поэзии, мне кажется. Он настоящий поэт этой меры. Всё, что из неё следует – безмерность этой меры и, одновременно с этим, извращение этой меры. Одно ему было необходимо, другое – непереносимо.
Мы поехали в эту квартиру. Там были девчонки, была Настя Рахлина, которая в этот же момент с ним и познакомилась, собственно. Она была подружкой, как мне кажется, Оли Швыковой. Потом у них с Сашей был роман, они поженились, родили ребёнка, и я оказался, совершенно неожиданно для себя, вписан в какой-то узловой момент мужской биографии.
Какое-то время мы не общались, иногда виделись в Москве. Я познакомил Сашу со своей приятельницей Таней Щербиной. У них были, по-моему, очень интенсивные, непростые отношения, которые выразились в стихах Тани, посвящённых Саше. А наша дружба осталась такой эфемерной: редкие встречи в Москве, бродяжничество на московских улицах, прелестные, не могущие быть восстановленными разговоры.
Одновременно с этим я уже работал над спектаклем по пьесе Леши Шипенко "Наблюдатель". Этот спектакль как-то впитывал в себя и мои дружеские связи, которые я теперь называю "золотые туннели коммуникации", – мне кажется, только ими сегодня живёт подлинная цивилизация. И мне показалось очень важным, чтобы Сашин голос оказался в этом спектакле. Я предполагал, что он будет иногда приезжать и петь.
Это был разомкнутый спектакль. Там был достаточно простой сюжет, в этой пьесе. Музыкант расстаётся... Я, естественно, предчувствовал, что время, отданное на этот сад рок-культуры, уходит, мы должны будем расстаться. Опять добро и зло, все эти дела мифологические, предстоит очередное выпадение. И это выражалось в сюжете, который мы с Лешей постепенно отточили до сюжета, посвящённого андеграунду, чуть-чуть насытили его деталями, документальной средой, подлинным, реальным контекстом.
Мы не очень на этом настаивали. Мы хотели соединить искусственный сюжет, искусственную структуру вот с этой реальностью, и получить на этом какую-то эстетику. Естественно, было важно, чтобы подлинные личности могли иметь туда вход, если они захотят. При том, что это был драматический спектакль, с очень сложным аттракционом, потому что актёры театра Моссовета должны были за несколько лет непрерывных репетиций превратиться в реальную рок-группу. Что и произошло. Да, да, да. Она называлась "Солнечная система". Люда Дребнёва научилась и стала, как Сюзи Куатро, играть на бас-гитаре, например. Другой актёр стал ударником, третий – ритм-гитаристом. Все они приняли на себя историю русского рока на протяжении тридцати или двадцати пяти песен.
Плюс внутри жила пограничная рок-группа, ново-эротическая группа "Оберманекен". Прелестная по-своему группа с чистой и ясной просодией. Её составляли Анжей Браушкевич (он же Захарищев фон Брауш) и Евгений Колачёв. Они же вместе со мной и Никитой Михайловским делали "Театр-Театр", всё было переплетено, всё было очень живое, среда была единая, а свойства её, этой среды, были очень разнообразные.
В спектакле были песни "оберманекенов". Мы как бы путешествовали по русскому року, от 60-х и таких забытых сегодня фигур из конца семидесятых-начала восьмидесятых, как Жора Ордановский, например, до "оберманекенов", которые были самой новейшей группой на тот момент. Мы путешествовали, и внутри этого путешествия происходил катаклизм распада рок-команды, вот этой "Солнечной системы", источник которого в том, что одна музыка кончилась, другая – неизвестно какая будет, она в душе никак не начинается, человек начинает психовать, и разваливается группа. Это было связано не только с роком, но рок тогда принимал на себя, как Атлант, вес всей подлинной отечественной культуры. Это было связано и с социокультурной ситуацией, было неизвестно, что предстоит, а, как мы знаем, то, что нам предстояло, было не самым радостным из всех возможных вариантов.
Саша оказался лично для меня совершенно необходимым человеком, чей голос, я хотел бы как режиссёр слышать во время спектакля. Поэтому мы сделали интервью, очень живое, свободное, а так как тогда сознание очень быстро проходило все метафизические этапы от реальной жизни до каких-то предчувствий, то интервью оказалось особенно заострённым.
Я давно его не перечитывал, не знаю его судьбу, но в нём было что-то очень сокровенное и даже какое-то неожиданно трагическое, как потом выяснилось. Предчувствие в нём артикулировалось на нас двоих, и на судьбу спектакля, который вышел только в Берлине.
Потом это был абсолютный хит. Даже немецкая публика 20 минут стоя аплодировала нам. Я думал, что буду его играть, и будет звучать Сашин голос здесь, в Москве, но по приезду я поссорился с Васильевым и потерял огромный спектакль в виде романа о нашем поколении, который ждало огромное количество людей по всей стране, который был построен как рок-концерт и одновременно как драма, кровно принадлежащая очень большому количеству людей. Мне негде было его играть, а Саша выбросился из окна. И всё. Вот, собственно, и всё, что я могу вам рассказать.
ЛН: А видеозаписи спектакля не осталось?
БЮ: Осталась одна видеозапись, которая, естественно, как все видеозаписи того времени... А, нет, две: одна, как мы в Берлине играем, регламентированная, и одна у меня.
Я буду издавать свой виртуальный репертуар, потому что я же андеграундный театральный режиссёр, собственно. Таких и нет больше. У меня, слава богу, сохранился весь мой репертуар, и я хочу в ближайшие несколько лет издать все свои спектакли на DVD.
У меня две задачи: издать мой видео-роман "Сумасшедший принц" и издать спектакли на DVD. Одним из первых будет издан "Наблюдатель", и, естественно, я предупрежу зрителей, что это документальная запись спектакля, чтобы люди понимали, где искать качество, а где искать жизнь.
ЛН: Саша легко согласился на это интервью?
БЮ: Да, конечно, мы были друзьями. Притом, что мы не были близкими друзьями, которые проводят время вместе, было настолько синхронное взаимное чувство при очень нечастых встречах, в силу того, что он жил в Питере, а я в этот момент очень интенсивно работал в Москве. У меня шла очень напряжённая репетиционная работа. Я делал не только этот спектакль, а ещё три названия, которые тоже все погибли после ухода из театра Васильева. Поэтому мы не часто виделись. И надо поблагодарить обязательно... Как же его звали? Пастернак. По-моему, так его и звали – Боря Пастернак (Андрей Пастернак – прим. ред.). Звукорежиссёр, он тогда окопался в студии Дома актёра и делал там массу записей. Блестящий звукорежиссёр, кстати. Он нам абсолютно, естественно, бесплатно помог качественно записать это интервью, и потом, по-моему, ещё сделали интервью с Борей Гребенщиковым, который тоже должен был в этом участвовать.
Мы тогда с Лёшей делали ещё одну пьесу: я – как режиссёр, он – как драматург. Мы её как-то корректировали ("Наблюдатель" вообще много редакций пережил, чтобы встретиться с реальностью), репетировали и даже в классе, по-моему, сделали прогон – пьеса "Смерть Ван Халена", в которой, кроме всего прочего, разыгрывалось двойничество Бори и Дэвида Боуи.
В общем, там было много игр, правильной жизни, и, конечно, печаль всей этой истории в том, что ангелические личности, самые светлые, самые пронзительные, такие как Саша Башлачёв или, например, Никита Михайловский, или Игорь Олейников, или Витя Цой, – все они ушли раньше, чем надо было бы.
ЛН: А когда и как вы видели Башлачёва последний раз?
БЮ: Я его видел последний раз у Тани Щербины. Он заходил к Тане, они там сидели и разговаривали, потом мы вместе посидели.
Это было в её квартире на Садовом кольце. Там не очень хорошая атмосфера, потому что её строили пленные немцы и сделали в ней очень толстые стены. Они свой внутренний Египет, своё рабство оставляли в камнях, а потом оно, как радиация, сочилось на людей, которые там жили. Притом, что мне часто приходилось жить в сталинских домах, каменных изделиях вот этих вот рабов, мне не хотелось там находиться. Не знаю, к чему вспомнил.
Я помню, Саша говорил... он был сумрачный, расстроенный. Это было недалеко... до...
По-моему, он, может быть, болел. Я знаю, что он чем-то болел, какая-то у него была чисто физическая болезнь, не знаю, какая и что, но поэту нельзя болеть, потому что в нём всё увеличивается стократ. Любой прыщик превращается во вселенскую катастрофу. Поэтому за ним судьба, ангел-хранитель и близкие должны следить. Он нетерпим к чужой и к собственной боли.
ЛН: Вы сказали, что Башлачёв "мог жить, дышать, петь" в атмосфере того времени, что оно было очень дружественно настроено для него.
БЮ: Да, именно для него. Он был очень нужен тому времени.
ЛН: Но, тем не менее, он пребывал в кризисном состоянии перед смертью. С чем вы это связываете?
БЮ: В любом поэте одна шестидесятая часть пророка. Он предчувствует. Он же не может просто наслаждаться жизнью, он обязательно слышит предстоящий этап, а предстоящий этап, как мы все знаем, это – прямо противоположное время.
Ведь, в общем-то, этот платиновый миг, вторая половина восьмидесятых, когда взошло такое количество талантов в этом Отечестве, самых разных людей, перевернулся в профанное десятилетие, жуткое по своим последствиям для всей этой страны и для каждого в отдельности. Вы это можете и здесь, в Питере, видеть. Мордор. Надеялись, что схлынет, что начнётся зарождение, что опять проявится, но такого, как во второй половине восьмидесятых...
Андеграунд – это же праздник по природе своей, не диссидентская культура, которая была войной. Это – праздник. Люди праздновали свою жизнь. Саша, конечно, не мог перенести расставание с этим праздником. Но это не объяснение его смерти, это просто слова про его чувства.
ЛН: У Джоанны Стингрэй был такой проект, она хотела вытащить Башлачёва на американское телевидение. На квартире Гребенщикова она задала ему вопрос о том, поймут ли его американские зрители или нет. Он сказал, что, несомненно, поймут. Как вы думаете, поняли бы?
БЮ: Бесспорно, поняли бы. Сто процентов. Его энергия была абсолютно прозрачной. Естественно, слов бы не поняли, тонкость поэзии не поняли бы, но американцы очень прямые люди и очень чувствительные к дарованию. Они бы откликнулись на его потрясающую энергию. Она сама по себе уже являлась огромным процессуальным образом. Они бы поняли, если правильно подать и представить, поняли бы и полюбили бы его.
Очень многие американцы обожают Высоцкого. Я знал фанов-американцев, которые приезжали вслед за ним и дышали его следами долгое время после того, как Высоцкий ушёл уже из жизни. А Саша был ещё более мощной натурой, когда пел.
ЛН: Как вы считаете, что такое "время колокольчиков"? Это относится к эпохе или это такой своеобразный русский аналог понятия "Strawberry Fields"?
БЮ: Я думаю, "время колокольчиков" – это время Сашиной души. А душа, она вбирает в себя эпохи, и, естественно, что душа больше, чем любая из эпох, она же бессмертна. Поэтому, я думаю, что оно будет обязательно приходить. Оно приходит к нам через те или иные чуткие души, это время, в котором времени нет.