ЭНРИКЕ

В завещании покойный

Приказал в обмен за принца

Сдать немедленно Сеуту,

Что и прибыл я исполнить.

Нужные мне полномочья

Получил я от Альфонса,

Нынешнего государя,

Коронованного вскоре.

ФЕРНАНДО

Замолчи! Ни слова больше!

Эта речь твоя не только

Недостойна принца крови

И главы святого братства,

Но была б позорна так же

И в любых устах простого

Дикаря, который вовсе

О Спасителе не слышал.

Если брат, покойный ныне,

Раньше так сказал в духовной,

То не с тем, чтоб город сдали

В точности, согласно букве.

 

Б.Ю.: Здесь есть жест, в котором Фернандо прерывает речь брата, останавливает её, как он прервал бы речь дикаря. Как непереносимый, невозможный позор. Жест, которым он пре­рывает. Позор, невозможный позор. Это первый момент.

«В завещании покойный приказал в обмен за принца сдать не­медленно Сеуту». В завещании. Есть некий факт - завещание, которое исполняет нынешний король. Он прерывает оглаше­ние этого завещания и этого приказа, принятого нынешним королем. То есть как бы два короля, понимаешь, да? Дважды акт сдачи. Фернандо прерывает и говорит «Нет». Дальше он интерпретирует произошедшее «в духовной». Духовное - это место отхода к смерти, в котором произошли эти слова. Он говорит: «Они были приняты неправильно, поняты непра­вильно, неверно». Но важно, что это место, когда отходит душа к смерти.

«Если брат, покойный ныне, / Раньше так сказал в духовной, / То не с тем, чтобы город сдали / В точности, согласно бук­ве. / Он хотел статьёю этой Только дать понять, как жар­ко / Стал бы сам он добиваться / Моего освобожденья». Это акт любви, а не акт сдачи. Это то, как он меня ценит, но ни в коем случае, конечно, ни при каких обстоятельствах это не может быть актом государственного решения. Это совершен­но разные вещи. И здесь проходит водораздел, граница. Да, он хотел сказать, что это долг: ваш долг достигнуть всеми про­чими путями моего освобожденья. И если не работают слова убеждения, то воюйте. А это упоминание о Сеуте, значит, «До­могайтесь вашей цели / Стойко, не щадя усилий, / Ибо нево­образимо, / Чтобы государь христьянский маврам / Сдал без боя город...» Вот тут он делает парадоксальное заявление, он говорит «стойко», «...За ваши цели, стойко, не щадя усилий». То есть сделайте любыми усилиями, любыми усилиями до­стигнете того, чтобы Сеута осталась свободной, чтобы смысл, внутри которого располагается реальность ... Символ - это что-то, что больше реальности, это сверхреальность - «остал­ся с Богом», потому что это истина, сама по себе истина, вот эта раскаленная святость - истина. Пастернак употребляет здесь слово «стойко». Впервые появляется Стойкий принц. В этот момент направление монолога идёт уже на осуществляе­мый им акт, о котором у нас, собственно, речь. Уже здесь он направляет туда монолог. Говоря об Эдуарде, о своём брате, он, на самом деле, начинает акт действия метаморфозы, которую он сейчас на глазах совершит. Действие этого монолога в ме­таморфозе, в превращении в стойкость, в утверждении новых законов мироздания через себя. Он сейчас это совершит, он начинает этот путь. И он совершает, как бы исполняя приказ своего брата, он наделяет этот свой акт посмертным завеща­нием брата, поэтому он прерывает и говорит: вы дикари, вы ничего не поняли! И в этом смысле он в действенной метамор­фозе своего преобразования дает интерпретацию. Это не про­сто интерпретация словами, это интерпретация действием, делом, которое он сейчас уже начинает совершать, потому что в данном случае и не придумаешь более точного назначения. Его слово есть дело. Он через секунду выйдет в совершенно другую ипостась жизни и назначит этому миру другую циви­лизацию. Он её назначит особого рода символическим актом, мистериальным актом, он её образует особого рода актом. Вот содержание этой сцены.

«Домогайтесь вашей цели / Стойко, не щадя усилий, / Ибо не­вообразимо, / Чтобы государь христианский маврам / Сдал без боя город». Вот возникают мавры. Дальше будет мавританс­кий...

ФЕРНАНДО

… сдал без боя город,

За который столько крови

Пролил собственной особой.

Эдуард во время штурма,

Как, наверно, вам известно,

Первым вверх взобравшись, поднял

Наше знамя над зубцами.

Это всё ещё пустое,

Есть важней соображенья!

Бросить город, по закону

Поклоняющийся Богу,

Средоточье благочестья,

Цитадель католицизма!

Христианским ли поступком,

Подвигом ли португальца

Будет выдать оттоманам

Церкви те на поруганье?

Допустить, чтоб полумесяц –

Символ ночи и затменья –

Светоч истины небесной

Заслонил своею тенью!

Хорошо ли это было б –

Превратить часовни в стойла,

В алтарях устроить ясли?

Или то, что многим хуже, -

В храмах основать мечети?

Тут конец. При этой мысли

Волосы взлетают дыбом,

Занимается дыханье.

Я молчу и содрогаюсь...

Куда он ведёт? Создаётся антимир, особого рода иерархия. Смотрите, какая рисуется картина - особая картина войны, вселенской войны. Он начинает рисовать эту картину с того, как Эдуард - король христианского воинства - взобрался на башню и водрузил знамя. Какая это победа? Державная по­беда! Завоёван город! Внешняя большая реальность - то, что мы видим по новостям, что мы видим в телевизоре, сообще­ния в Интернете, то, чем живёт обычный новостной человек. Он живёт этим знанием о мире. Он говорит: это пустое. Он что-то говорит, что у него разбито на части. Он говорит: на предсмертном одре Эдуард, посвящённый монарх, выдохнул что-то, сказал о стойкости. Вот то, что он сказал о стойкости, надо понять и услышать. А вы его поняли, как дикари, поэто­му «стой», дальше не произноси, ты начинаешь вести себя, как дикарь. Разрушение, а не созидание, потеря всего - то, что вы сейчас делаете, снабдив этот корабль, приехали, ликуя здесь. Это всё - поведение дикаря. Дикарь. Дикарь, молчи! Тот ко­роль, которого вы знаете, вы его не знаете. Во имя чего он действовал? Он водрузил знамя, он победил. Но это пустое! «Это пустое», - он говорит. Вот тебе другое соображение. Он сейчас пойдёт по лестнице подниматься или углубляться в суть вещей. То есть он, на самом деле, дойдёт до сути в этом движении. Он берёт на себя следующую стадию, которая тоже пустая, он в неё перевоплощается, в эту следующую стадию. Эта следующая стадия - стадия ненависти, войны. Тогда воз­никают эти оттоманы, поругание людей, столкновение. Чело­вечность, назовем её так. В первой стадии есть государство, держава. В этой державе, в этом государстве одна держава должна победить другую державу. Патриотизм, знамя - вот эта логика. Вот он говорит: «Пустое». Вторая стадия - это люди, человеки, человеческая жизнь. Происходит всё одно и то же, только теперь, на втором цикле, это по-другому видится. Антошечка, слышишь, да? Теперь люди, люди! И это пустое. Люди. И это пустое. «Выдать оттоманам / Церкви те на поруганье...». «Город, по закону, / Поклоняющийся Богу, / Средоточье благочестья, / Цитадель католицизма». Это всё ещё пустое. Здесь важнее соображение: «Бросить город, по закону / Поклоняющийся богу, / Средоточье благочестья, / Цитадель католицизма! / Христианским ли поступком, / Подвигом ли португальца / Будет выдать оттоманам /Церкви те на пору­ганье?» Теперь возникает непереносимость борьбы символов, церквей. «...Полумесяц - / Символ ночи и затменья - / Све­точ истины небесной / Заслонил своею тенью?/Хорошо ли это было б, / Превратить часовни в стойла, / В алтарях устроить ясли...» Вот стадия борьбы, войны религий, войны символов. Это вторая стадия. Первая стадия - державная, государствен­ная стадия. «... государь христианский /Маврам сдал без боя город, / За который столько крови / Пролил собственной осо­бой. / Эдуард во время штурма, /Как, наверное, вам известно, / Первым вверх забравшись, поднял / Наше знамя над зубцами». Вот на этом пути надо поднять движение энергии, движение смысла, возвести в державное вдохновение, а потом обернуть его тем, что это пустое. Но это державное вдохновение надо приобрести, его надо пройти, надо как бы идентифицировать себя с ним в тактике движения. А потом назвать это пустым. Подытожить это в тактике игры. Пустое. Дальше, опять пойти наверх, слиться, рассказать религиозную войну, войну сим­волов, войну двух религий с христианской точки зрения. И опять идентифицировать себя с одной из позиций религиоз­ной войны. «В алтарях устроить ясли», часовни в стойла. И это противостояние тоже довести до предела. «Или то, что мно­гим хуже». Эта точка «то, что многим хуже» - это переход в следующую стадию.

А в чем, собственно, эта следующая стадия? Ведь если смо­треть с точки зрения религиозной, откуда такой пафос? Пар­тийно-милитаристский, христианский пафос. Почему «в ме­четях»? Разве там нет Бога, в мечетях? Что это вдруг такое: «В храмах основать мечети»? Мы же знаем, кто это впервые сде­лал. Вы знаете, кто это сделал впервые?

- В Константинополе.

Б.Ю.: В каком Константинополе? В Иерусалимском храме ка­кой храм стоит? Мечеть Омара. В Иерусалимском храме стоит мечеть Омара. Попробуйте там мерзким христианским или иудейским пальцем коснуться стены! Вам тут же отрежут па­лец, потому что вы оскорбляете Бога, Магомеда. Я собирался, например, «Стойкого принца» играть прямо в мечети Омара. Я хочу в Иерусалиме играть наш спектакль. А что вы думаете? С участием арабов и иудеев, под съемку BBC. С переводом на все языки мира. Вот мы где это будем играть! Готовьтесь. И правильный вопрос: как это будет звучать? Там же будут на нас шахиды нападать. Значит, тут есть необходимость какой- то ясности, произнесения, какого-то переоборудования, не внешнего, а внутреннего переоборудования текста. Как обыч­но режиссёры поступают? «Так, давайте вот это мы аннулиру­ем, это ладно, а это я сам перепишу». А как?!

«Или то, что многим хуже, в храмах основать мечети».

- А Сеута - это раньше был город арабов, его отняли христи­ане, да?

Паша Шумский: Ну, да, они же когда-то сделали то же самое.

- Они же отвоевали войной. И это честно. Ну, то есть если меня выгнали силой, а я не хочу уходить, но меня выгнали, и всю мою семью. Это честно. А если я сама ушла из-за какого- то высшего смысла, это не так честно.

Антон Капанин: Наша страна же прошла через это. Сделать из церкви склад.

Б.Ю.: Стоп, стоп. Это так, но это другое. В храмах основать мечети, изгнать Бога. Ведь что тут записывает Пастернак? Он записывает не войну религиозную, когда одна вера сменяется другой верой. Он тут записывает войну атеистов с верующи­ми. Войну тех, кто вообще против Бога, с теми, кто за Бога. В этом смысле да, слово произносится, «мечеть». Но этим словом маркируется партийный клуб, а не что-то иное. Хотя пишется слово «мечеть». Мы же понимаем, в какое время пи­шет Кальдерон, в какое время пишет Пастернак. Они в чем- то сходны. Очень активный партийный разгул определенного рода сил и тогда, и тогда. «В храмах основать мечети» - что за этим стоит? Какая программа-то? И мы видим - тут конец.«При этой мысли / Волосы взлетают дыбом, / Занимается дыханье. / Я молчу и содрогаюсь, / Потому что ясли, стойла / Богу не впервой - не диво, / В прошлом господу, как гостю, / Эти ведомы жилища. / Но открыть мечети в храмах, - / Зна­чит, отказать в приюте / Божеству, прогнать с порога / К вечному стыду и сраму. / Разгласят о нас потомки: / Из при­станища господня / Бога выгнали христиане». Что он имеет в виду? Он имеет в виду, что у магометан нет Христа, он имеет в виду, что собственно Христа нет, Христа выгнали. Это же храмы посвящены не Богу Отцу, который объединяет всех, а эти храмы посвящены Богу Сыну. Христа нет, и Христос будет изгнан. В этот момент появляется собственно Христос. Все-таки это христианский текст, это Бог Сын, это особого рода ипостась Бога, а иначе говоря - любовь. Это христианский текст, и это написано христианином и переведено христиа­нином. Это апофеоз. Его нельзя делать иудейским текстом. Для иудеев Христос - это недоучка и все. А для магометан он - один из уважаемых пророков, но никакой не Бог. Это не Бог. Именно здесь это имеется в виду. И надо отдавать этому должное очень четко. Тут мы не можем выдать одно за другое. И он говорит: вот это самое страшное. Мы лишимся Христа. В тот момент, когда мы отдадим храмы мечетям, наступит ко­нец. Мы лишимся Христа. В этом острота этого утверждения. И это ни в коем случае нельзя замыливать. То есть в тот мо­мент, когда он проходит этот конец: «При этой мысли / Волосы взлетают дыбом, / Занимается дыханье. / Я молчу и содрога­юсь, / Потому что ясли, стойла / Богу не впервой - не диво, / В прошлом господу, как гостю...» Кого он называет Господом? Он разве называет Бога Отца? Нет. Он называет Бога Сына. Он говорит о Христе. Да, у мусульман тоже Бог. Но не будет Господа нашего Иисуса Христа. Вот, что он говорит. Это очень важно понимать. Нельзя это иначе понять. Так написано. В этом смысле это очень обостренный, очень острый ход. С точ­ки зрения сегодняшней толерантности. И надо на это идти.

Допустим, «Выдать оттоманам церкви на поруганье». Ну, хорошо. Не страшно. Церкви на поруганье выдать не страш­но. Если там будут ясли, будут мычать, срать, срань господня будет, эти люди всё разорят - ничего страшного. Господь ро­дился в такой приблизительно ситуации. Но если туда придет другая идеология, в которой нет Христа, если туда придет иде­ология, в которой нет бога любви, бога личности, бога, вопло­щенного света в мистерии креста - жертвы. тогда - конец, это самое страшное. В этом смысле идет речь о гибели хри­стианства. Он говорит, что в момент, когда я дохожу до точки, где гибнет христианство, я останавливаюсь, я это перенести не могу, у меня встают дыбом волосы. Сегодня, в разгар нью-эйджа, это очень острое утверждение. Кто вам сейчас объяс­няет, что говорю, например я, иудей. А я настаиваю, чтобы в этом утверждении была именно защита христианства, ина­че мы теряем всю эту пьесу. Это важнейший момент. Я пере­живаю христианскую религию, как братскую религию, в этом смысле мне близок этот монолог. Как Бубер это переживал. Очень близкая вещь. Нюансы в другом. В Миссии нюансы. Но это уже отдельный разговор. Представьте, всё то же самое, те же хасиды, но идею про Миссию - немножко давайте отодви­нем в сторону. Какие хасиды без Миссии? Ну, как это может быть? Вам это ничего, конечно, не говорит, но им это гово­рит очень много - хасидам. Поверьте мне! У меня есть при­ятель Саша Шапиро, киевский режиссёр. Отличный парень, сложный очень. Недавно попал туда, к брацлавским евреям, в Умань, и снял там фильм. Просто потрясающий фильм. Со всего мира хасиды съезжаются, и там проводят время. Потря­сающе. И лишить их всего этого?

- Кто такие хасиды?

Б.Ю.: Это уникальное явление восточно-европейского ев­рейства, которое образовалось несколько веков назад в ме­стечках. Это евреи, причем ортодоксальные евреи, которые очень обостренно и особым образом внутри иудейской ре­лигии выработали целый ряд поразительных представлений, поразительный образ жизни. То, что считалось тайной, се­кретом, каббалой, они, наоборот, открыли и распространили среди множества своих единоверцев и людей. И, оставаясь абсолютно ортодоксальными иудеями, они образовали осо­бого рода сообщества, во главе каждого из которых стоял цадик, мудрец, «король». И вокруг этого мудреца-короля собирались его адепты, поклонники, которые на­зывались хасидами. Хасид переводится как «хороший еврей», милосердный еврей. Хесед - это милосердие. Иначе говоря, Авраам. В каббале есть такой сефирот - Хесед. Хороший ев­рей - так можно перевести. У цадика были хасиды, его двор, школа. Школа, не просто двор. Учения, школы. И, конечно, там выработалась поразительная субкультура. Очень близкая к буддизму. Притчи, рассказы. А основателем хасидизма был восточно-европейский чудотворец, еврейский чудотворец Баал-Шем-Тов, про него есть множество невероятных легенд. Он основатель восточноевропейского хасидизма. Хасидизм развивался несколько веков, в России был, в Малороссии, в Белоруссии. Но была и совершенно другая ветвь в иудаизме. Точно такие же ортодоксальные евреи, которые не принима­ли хасидизм. Виленский Гаон (Гаон - это гений), каббалист и выдающийся святой, праведник и мудрец, хасидизм не при­нимал. Известен его спор с раби Шнеур-Залманом, автором книги «Тания». Два величайших мудреца страшно друг с дру­гом столкнулись и спорили. Невероятно интересно, и стоит об этом почитать, конечно. Например, Мартин Бубер, выда­ющийся немецкий и еврейский философ, основатель Иеруса­лимского университета, написал книгу «Хасидские истории». Двухтомник. Он всю жизнь собирал хасидский фольклор. Это невероятно интересные притчи, рассказы об их жизни. Почи­тайте. Это имеет отношение к «Стойкому принцу», потому что многое в принце Фернандо открывается через то, как мы уви­дим хасидских цадиков. Многое откроется. А Раби Нахман - выдающийся праведник, ясновидец и визионер хасидский на­писал гениальные сказки, по глубине своей не сравнимые ни с чем. Глубочайшие сказки, в которых спрятаны природа миро­здания, тайна мироздания. Известно, что могилы еврейских хасидских цадиков чудодейственны, они совершают самые невероятные чудеса. Цадик, умирая, остается живой, продол­жает, как сказать. радеть за своих хасидов. Это во многих рассказах рассказывается, они с ними продолжают разгова­ривать, он их ведёт по жизни. Много сот лет. В Умани могила Раби Нахмана, туда съезжается огромное количество хасидов со всего мира, и там творится что-то невообразимое.

И всё это Шапиро снимал, он мне недавно прислал фильм, я смотрел, просто наслаждался. Это, конечно, отдельное цар­ство. Я так чуть-чуть говорю. Конечно, огромное количество самых разных притч, мудрейших. Как коаны в совершенно другой культуре, в буддизме, например, или в дзен-буддизме, как даосские коаны. Хасидская культура породила подобные притчи. Невероятно интересно.

«Тания» - одна из величайших книг мира, где тайна чело­веческого бытия раскрыта с невероятной глубиной. Её на­писал раби Шнеур-Залман. Основатель другого движения в хасидизме, очень сейчас влиятельного, самого влиятельного, которое называется Хабад. Хабад связан с тремя высшими сефиротами. В каббале есть такие сефироты: Хохма (Отец, концепт), Бина (Мать, вынашивание, осуществление) и между ними Даат. Даат - это дополнительный сефирот, как действие. Вместе - Хабад. Книга «Тания» посвящена так называемому, среднему еврею. Средний - это значит, он уже не грешник, но ещё не праведник. Но быть средним, оказывается, очень сложно. И с этой точки зрения расписано всё устройство ду­шевного мира человека на такой глубине и точности, которая просто непредставима была в то время ни для какой культу­ры вообще. Это реально так.

Хасиды - это высочайшие знатоки сердца человека, и их пред­ставления и знания о глубинах психического просто неверо­ятны и очень интересны.

Я вам небольшой экскурс сделал в ту сторону, коль мы, на са­мом деле, этого касаемся. В этом смысле хасиды наиболее близ­ки к христианству, как это не парадоксально.

Итак, в тот момент, когда Фернандо говорит «в храмах осно­вать мечети», мечеть противопоставляется храму. Но мечеть тоже храм. Что же противопоставляется чему? Вот это: не бу­дет Христа. Вот тут конец. То есть это монолог о конце христи­анства, понимаешь, да? Надо его так брать. В этом его актуаль­ность. Католицизм, на самом деле, - оплот христианства, одна из трех выдающихся ортодоксальных религий. Именно орто­доксальных. Так же, как православие, ортодоксальны католи­цизм и иудаизм. Это основы. Надо признаться, что и мусуль­манская вера, магометанская - это же тоже ортодоксальная, основательнейшая вера. Молодая, но ортодоксальная. Сохра­нена вся традиционная культура. Но, нет, недостаточно. Что Фернандо говорит: если нет Христа, волосы дыбом. Он не может это принять. Вот, где центр, кульминация. Очень кон­кретно. И это никак и ничем не обойдешь. Это неогибаемый момент. Слышишь, Антончик? Важнейший момент. Иначе это лишается смысла. «Волосы взлетают дыбом, / Занимается дыханье. / Я молчу и содрогаюсь, / Потому что ясли, стойла / Богу не впервой, не диво». Это унижение материальным пре­небрежением. Это не страшно, он там родился, ничего в этом нет страшного. Рубище, лишиться богатства, всего - это мож­но вынести. Но открыть мечети в храмах - значит отказать в приюте божеству. Как это проводится? Уже милитари надо оставить. Это в тактике прохождения. Я сейчас пытаюсь это в расширенном виде обнаружить. Разве я воюю, когда это го­ворю? Вы поймите, я же не воюю. Я просто говорю, что если потеря будет христианства вместе с Христом... встают дыбом волосы. Понимаешь, да? Вот, что это такое.

Андрей Островский: Это то, что происходило в Испании, там же была инквизиция, крестили арабов, евреев насильно выго­няли в Португалию. То есть это жесткое время, на самом деле.

Б.Ю.: Конечно, бесконечно жесткое. И тогда можно было бы это просто с пеной у рта утверждать. Фердинанд, король ис­панский, в тот момент наградил тебя бы орденом за партий­но-выверенный текст. Представьте, что я бы говорил то же самое, только, что всё хорошо... Я не могу себе представить, чтобы в Кремле не было Сталина. Изгнать Сталина - вот тут встают волосы дыбом! А Сталин смотрит этот спектакль. Вот тут я рыдаю, и это, конечно, непереносимо. Сталин говорит: «Очень хороший парень. Кто? А у него дача есть? Дайте ему дачу, пожалуйста». Вот это я понимаю. Это одна сторона дела, и другая. Понимаете, тут располагается эта история. Слышите, да? Если это партийное, то все, кранты. Ну, как это? Патриарх благословил, одели и пошли расти. Когда это будет? Это будет, если интонация будет боевая, если интонация будет пафос­ная. Если ты проходишь через бой, через пафос, если ты не­очевидные вещи возводишь в пафос боевого присоединения к власти. Как у Шварца: вы меня можете убить, вы меня можете распять, но вы - величайший король в мире! Вот убейте меня за правду, прямо вам в глаза скажу, вы - величайший! Вот это опасность, которая существует. Она появляется, если это про­ходить в сторону утверждения уже утверждённого.

Я говорю о другом. Открыть мечети в храмах, значит, отка­зать в приюте божеству, прогнать с порога. К вечному стыду и сраму. Пастернак переводит «божество». Имеется в виду Христос. В эту секунду начинает звучать персоналити, не личность, но, по сути, личность. Начинает звучать Господь, как личность. Он его здесь начинает образовывать. Он обра­зовывает личность. И в этом действие игры, надо начать об­разовывать личность. А что за личность он образовывает? Он образовывает личность, которая через секунду войдёт в него. В этом будет действие. Слушайте внимательно: в этот момент начинается особый, мистериальный момент игры. Когда он начинает говорить о Господе, которому в стойле. он говорит о Господе, которого прогоняют. Он приготавливает своё тело, чтобы его в себя принять. Он сейчас совершит акт. И Стой­кий принц - это храм Господа, который изгнан. И он дальше им станет. Вот это и есть действие этого монолога. Он приго­тавливает себя для этого храма, и им становится, храмом для Господа. Вы сейчас увидите. Как бы к этому и призвал Эдуард, и он говорит: не понимай, как дикарь, что надо отдать Сеуту. Нет, пойми его, как цивилизованный человек, новой цивили­зации. То есть прими Христа в себя, который будет изгнан. И прими эту судьбу. Вот он сейчас это всё проделал, «К вечному стыду и сраму / Разгласят о нас потомки: / Из пристанища господня / Бога выгнали христьяне, / Чтоб очистить помеще­нье / Злобным демонам в угоду». Это же тоже намёк на еванге­лическую борьбу Иисуса с бесами в пустыне.

В действии Фернандо приготовился для принятия, в предыду­щем эпизоде. Слышишь, Антон, этот момент? Или не до конца?

Антон: Я понимаю.

Б.Ю.: Понимаешь?

Антон: Да.

Б.Ю.: «Мало этого...» Чего «мало этого»? Если ты в этой ча­сти приготовил себя, как храм, начал готовить себя, как храм, я в действенном смысле говорю, то дальше, когда ты скажешь «мало этого», это должно быть не частью некой логики пере­числения. А это должно быть: «Мало этого». То есть надо ещё больше сделать. И ты сейчас сделаешь ещё большее. В этом смысле «мало этого». Примите и такое во внимание: «У католиков в Сеуте / Семьи есть и состоянье, / Вере многие изменят, / Чтобы сохранить богатство. / Хорошо ли мы пос­тупим, / Потакая отпаденьям?» Он внутри себя приготовил этот храм, приготовил место, которое войдёт, но этого мало. Примите во внимание, что они отпустят... И хорошо ли мы будем поступать, если будем потакать их отпаденьям? В ка­кой перспективе проходится эта логика? В перспективе того акта, который он дальше совершит, и который не даст воз­можности никаким потаканиям, он совершит акт, который сделает невозможным эти превращения. В этой перспективе Фернандо говорит: «Мало этого». Этого мало еще. Дальше он говорит логику, слова, внутри которых подготавливается акт метаморфозы, которую он совершит во всех смыслах. Какой акт? «Дети горожан привыкнут / К нравам мавров, и поряд­кам, / Пропитавшись с малолетства / Семенами лжеученья». Вот теперь он начинает проходить по чему-то противополож­ному тому, что он сейчас сделает. Лжеученье... «Хорошо ли это будет - / Умертвить ростки живые, / Чтоб одну из плена вывесть / Жизнь, лишенную значенья, / Больше ли я челове­ка? / Кто я, чтобы столько стоить?» Фернандо идёт в сторо­ну себя, на которого предлагается обмен. И совершает в этот момент обмен на другого себя. Содержанием этого монолога является как бы совершение обмена, но только обмен он со­вершает на другого себя. То есть метаморфоза, обмен, совер­шается на путях этого монолога.«...Столько стоить, / Если даже жизнь инфанта / Жизни многих равноценна, / Я залож­ник и невольник. / Принцем больше быть не вправе». Вот, он уже начинает этот обмен. На кого он себя меняет? Он меняет себя на Христа, на его воплощение. Это называется «Стойкий принц». То есть на воплощение. Он себя меняет, публично ме­няет на святого, на его аватара - как угодно назовите. Этот акт он здесь производит, вот в этом режиме. Ты в эту сторону чуть-чуть двигался.

- Он же говорит «умер я». То есть он умирает, и рождается святой.

Б.Ю.: Да-да, это сейчас здесь происходит. То есть он откры­вает...

- Умирает принц и рождается святой.

Б.Ю.: Да, он это дальше скажет. Но надо же это сделать, со­вершить, как акт. «... невольник, / Принцем больше быть не вправе. / Умереть, не правда ль, значит, / Потерять суще­ствованье». Тут должно слово совпадать с актом. Он теряет существование, он перестает быть, перестает существовать. Естественно, в этот момент открывается огромная радость. Это у тебя было, этот момент. Она сама открывается.

То есть это не логика. «Я его лишился в битве, / Следовательно, умер. Умер я!» Этот момент происходит вот здесь, в этой точке.

- «Умер я»?

Б.Ю.: Да, «Умер я». Нет «Я». Можно обыгрывать. Ну или что это тело? Давайте, что это тело? «Ценой убийства / Стольких тысяч неповинных. / Дай, я разорву бумагу / С полномочьями твоими, / И клочки её развею / Роем солнечных пылинок». Раз­ве нет «мало»? Мало! Я её съем! Она должна исчезнуть, она должна перевариться! Что сейчас со мной произошло? Я же уже другой. Это же надо означить, это должно произойти и с бумагой. Не разлетелся на части, а изменился, переварился в принципе, субстанция другая. В этом символизация этого акта. Другая субстанция. «Проглочу остатки, / Чтобы ни единой буквой / Лоскутки не обличали, / Что посланье содер­жало. / Я - твой раб, король. Отныне, / Завладей моей свобо­дой - / Я в ней больше не нуждаюсь». Все, с этой секунды на­чинается совершенно другое бытие, другое существование. Он лишился существования, нет больше никакого владыки, принца, нет никакого военного героя - ничего этого нет, а есть полная, тотальная смиренность. А это огромный парадокс. В этом смысле есть вот этот принцип Христа. И он начинает тогда его открывать. Что это такое? Нет войны. И вот тогда будет этот парадокс очень важный. Он сказал: да, война - это пустое, разрушение - мало этого, тут может жить, а вот если другая идеология войдёт и устранит - это ужас нечеловече­ский. Этого не может быть. И Фернандо становится как бы Христом, становится этой идеологией. Здесь, в этот момент. Выбирает этот путь, становится на этот путь, становится им - Стойким принцем.

- Борис, а где вот этот импульс? Отчего вдруг вот сейчас это превращение происходит?

Б.Ю.: Совершает он?

- Да. Почему именно сейчас?

Б.Ю.: А нет никакой возможности иначе это совершить, пото­му что вся логика развивающихся событий к этому привела. Верхняя логика такая: король взял его в заложники и ждет от­вета от главы другого государства. Его предложение простое: я вам отдаю вашу реликвию, вашу величайшую ценность, а вы мне за это отдаете город - нашу величайшую ценность. Всё. Тогда что делает принц? Это приказ государя - совершить обмен. Мы согласны. Приезжает военачальник, празднующий возвращение величайшей ценности Португалии - живого че­ловека. И тогда ему ничего не остается. Он говорит: меня нет - и исчезает. «Нет меня». Если совсем просто сказать: «меня нет». На кого вы будете менять? Человек, который был рань­ше, - умер, его нет. «Вот это постановление, я его съедаю». Часть этого небытия - это постановление. Ни одна буква не обличит. Этого нет. Всё есть другой. Кто этот другой? Раб это­го короля. Всё. Обмен невозможен ни при каких условиях. Не на что менять.

Катя Кузминская: Ну да, на раба же не поменяешь.

Б.Ю.: А кого? Не на что менять. У вас был приказ поменять Фернандо. Фернандо нет. Дальше я просто пытаюсь показать вот эту метаморфозу, как он исчезает, и в кого он превраща­ется. Кто вместо Фернандо? Вместо Фернандо Стойкий принц. И он говорит: «Эдуард это сказал, вы просто дикари, и не по­няли его». На кого же вы поменяете, когда нет никакого Фер­нандо? А есть раб твой, король, есть раб. Вот, что он говорит. И вот, что он тут играет. Кать, понятно отвечаю?

Катя: Я понимаю, просто всё время думаю, как же это сы­грать? Это же какой-то высший пилотаж.

Б.Ю.: Это не надо натуралистически играть, надо сыграть, то есть рассказать. Это надо рассказать средствами.

Катя: Дистанция должна быть?

Б.Ю.: Конечно. Не надо пыжиться и играть Христа. Ни в коем случае. Это надо рассказать. Это может быть очень смешно. Это эпическими средствами надо рассказать.

Катя: Это может быть смешно?

Б.Ю.: Абсолютно, конечно, дико смешно! Пожалуйста. Если не окутывать святостью великого спектакля, а показать про­стому человеку, простому сознанию, но чуткому, оно ничего не поймёт. Пыжиться невозможно, бессмысленно. Пыжиться не надо. Я понятно говорю?

- Это круто. Это у нас в компании говорили: старик, ты гений!

Б.Ю.: Да. А он отвечал: это круто! И они плакали от умиления, и допивали вторую бутылку водки!

Пойдём дальше. Нет, я проглочу. Чтоб ни единой буквы, лос­кутки.

...Я твой раб, король.

Отныне Завладей моей свободой –

Я в ней больше не нуждаюсь,

Пользы больше в ней не вижу.

Уезжай домой, Энрике!

Дома расскажи, что склепом

Африка теперь мне стала.

Жизнь свою я быть заставлю

Постепенным умираньем.

Мёртв Фернандо, христиане!

Жив ваш раб Фернандо, мавры!

Фернандо мёртв, христиане! Это же он объявление делает на всю Христианию.

- Но это очень трагично.

Б.Ю.: Да это, как угодно. Это может быть трагично, это может быть трагикомично, это может быть, как угодно. Но факт за­ключается в том, что это есть то, что есть. А вот как это от­ражается во времени игры, во времени восприятия, мы не должны знать. А то часто путают: содержания нет, а характер такой трагичный-трагичный. И получается то, с чем расстает­ся Вальсингам в конце следующего периода. Развитие мира. С этой мертвечиной, которая стала чумой. «Жизнь свою я быть заставлю / Постепенным умираньем. / Мёртв Фернандо, хри­стиане! / Жив ваш раб Фернандо, мавры! / Пленники, неволь­ник новый / Станет с вами на работу! / Вновь...» Теперь смо­трите, это одно и то же. Вот он совершил этот акт, и теперь он может петь. Давид же перед ковчегом шёл, танцуя, если помните. Его жена сделала ему замечание: что ты танцуешь с невольницами? Такое ревнивое сделала замечание. По этому поводу ей потом сильно досталось. А он шёл, танцуя, перед ковчегом. Важный очень момент с Давидом, потому что они близки в чем-то - Давид и Фернандо. Он танцевал, потому что он же переносил ковчег, он мечтал построить первый храм, который его сын Соломон все-таки построил.

Что Фернандо объявил? Он объявил, что он раб, что он плен­ник, что он невольник, что никакого Фернандо нет, никако­го принца нет. А на самом деле, что он сделал? Это наверху. А на самом деле? Теперь он называет, что он сделал на самом деле. Естественно, это такая радостная песня, ну прямо вот, как в церкви радуется! Если это пережить в литургии.«Вновь церквей твоих притворы / Пред тобой открыты, Боже». Он открыл. Не закрыл, а открыл. Вот эта метаморфоза соверши­лась. Слышите, какой слог? Прямо это хочется петь.«Вновь церквей твоих притворы пред тобой открыты, Боже». Как буд­то родилась церквушечка такая.

Море! Слей с водой солёной

Воду слёз моих вседневных!

Горы! Звери в ваших чащах

От меня неотличимы.

Ветер! Вздохи горемыки

Веянье твое разносит.

Расступись, земля, могилой

Бедняку в упокоенье!

Брат, король, христьяне, мавры…

Вот теперь он раскрывает, что такое христианство. Это абсо­лютно вселенская, единая, любовная, цельная. Трепет един­ства мира. Он открывает этот трепет единства мира. Но это же и есть переворот, метаморфоза. Когда он говорит: мавры, они со своей идеологией, они же войдут и изгонят. Дальше он берёт, притворяет, и дальше всем место есть. И маврам есть место. Вот логика войны. А частью войны является Геббельс вместе с его идеологией. И тогда нет места божеству. Встает дыбом, ужас нечеловеческий. Что мы делаем? Мы воюем? Нет. Мы смиряемся. И в этом техника христианства. Я стану твоим рабом. Я вам говорил, например, вчера, а может, это я и не вам говорил. Я уже и не помню, кому я говорил. Может, это я говорил с балкона своего дома, своим деревьям, ёлкам и не­очищенному снегу. Такое со мной тоже случается! Я говорил: что такое «подставь другую щеку»?

- Нам.

Б.Ю.: Что это значит? Это просто, не впускай в себя эту дрянь войны. Это же такая техника. Вот он её в себя и не впустил. Он же рассказал, рассказал, рассказал, что мавры выгонят. А потом он что сделал? Он взял и изменился. Он не впустил дрянь войны. И когда он не впустил дрянь войны, раскрылись огромная любовь, смирение. Он кем стал? Рабом. Рабом коро­ля. То есть он в мир перевел, он стал принцем Мира, Стойким принцем, принцем Компромисса высокого. Он принял это.

Как угодно это можно назвать. «Небо, море, горы, ветер - / Подтвердите, очевидцы...»Подтвердите, вот, это сейчас про­изошло! Всё, подтвердите! Все станьте единым. Вон он создает храм - единой земли, единства этого мира. «Стойкий принц в нужде и горе /укрепляет, чтит и славит / Основанье твердой веры». Вот они и есть, эти основанья. Все, кто подтверждает, они и есть - основанья. «А за то, чтобы в Сеуте / Освети­ли храм во имя / Непорочного зачатья, / Богородицы пречи­стой....» Дальше он берёт очень конкретный, сокровенный догмат христианской веры. «До последней капли крови / Я б своих сто жизней отдал». То есть что он говорит, вот этот его финал? В чем его радость?

Антон: В церкви. Не хватает одной церкви!

Паша: Какой-то это возврат. Он вроде доходит до всего, и тут вот, и вот еще, и вот еще.

Б.Ю.: Нет, тут два момента. Это как в стихе.

Паша: Тут патриотизм есть, и опять какая-то высота.

Б.Ю.: Высота заключается в том, что он создал сейчас всемир­ную церковь. Он как бы вышел вперёд и создал всемирную церковь, в которой объединились все люди мира. Это называ­ется «Небесный Иерусалим». Принцип Небесного Иерусали­ма. А теперь из Небесного Иерусалима он пришел в настоящее время, к христианам, вернулся оттуда, из этого будущего, ко­торое он сейчас создал. И он сказал: я за это готов отдать сто своих жизней. Вот за это маленькое христианское. Вот, что он сказал.

- Поскольку у него не одна жизнь, он мог и сто отдать.

Б.Ю.: Да. «До последней капли крови я б своих сто жизней отдал». Сто - это значит все, все жизни. У него не одна жизнь, мы же это знаем. Он ещё призраком был.

КОРОЛЬ

Черствый и неблагодарный!

Ни во что меня не ставя,

Мне отказывать ты смеешь

В том, что мне всего дороже?

Правда, в нашем государстве…

Представьте, вот ваш ближайший друг. Они же стали друзь­ями. Они вместе объединяются в какой-то радости жизни. Тот ему чудо совершил с тигром, просто потрясающее чудо совершил. Окутал его невероятной какой-то, радостной жиз­нью здесь, которой у него не было там. Надо это обязательно брать. Пощадил всех... никого, ничего. Это же очень инте­ресно: пока Фернандо присутствует, в принципе, ни одного трупа. Война идет страшная, а ни одного трупа мы не видим тут, по сути. И там тоже капли крови не пролилось. Так они стояли, пугали, орали страшные слова, в результате поменя­ли на его гроб и полный мир настал. В принципе, довольно хитро всё устроено. Трупоедство за пределами труполюдства этой истории. Ну, вот, ребятки.

КОРОЛЬ

…

На глазах у брата будешь

На земле передо мною

Рабски лобызать мне ноги.

ЭНРИКЕ

Что за горе!

МУЛЕЙ

Что за ужас!

ЭНРИКЕ Что за стыд!

ХУАН

Что за несчастье!

Вот как реагируют люди на это невероятное просветление, которое Фернандо предложил. Тоже удивительно написано. Замечательно. Естественно, это абсолютное просветление. Прямо просиял. То, что я называю «раскаленная святость». Внутри этого тайфуна, в раскаленной святости этого солнца какое-то благоденствие с радостью. А вокруг такие реакции. Ужас! Потому что материальное всё жухнет.

КОРОЛЬ

Ты мой раб.

ФЕРНАНДО

Но ты напрасно

Это местью мне считаешь.

Выйдя из земного лона,

Бродит человек немного,

Бродит, вертится, блуждает.

Он уже начинает говорить совершенно иначе. Он начинает говорить, как мудрец, как праведник, как святой, как Хри­стос.

«... Чтоб опять в неё вернуться, /Я сказать спасибо должен, / А совсем не обижаться, / Что гоненьями ты хочешь / Сокра­тить мои скитанья». Он очень честно говорит: давай, сокра­щай, я быстрее умру, улечу туда. Всё, перешел границу. Самое страшное, эту границу перейти, но если перешел, то всё. Это мы сейчас увидим, какая там граница, что за «всё». Король сейчас приказами обложит. Он такую атаку устроит, он та­кую проверку этой истине устроит. По всем, по всем сигна­лам. Он сейчас всё это отпроверяет по полной. Как фараон. По всем статьям обложит. И пока не наступит третий акт. А в третьем акте вот эта раскаленная сфера, ему Селим говорит: «Не ходи». Всё уже, он исчерпал все проверки, уже ничего не сделаешь. И, тем самым, раскалил эту святость. И тогда он туда заходит. И это совсем особенный диалог. Это диалог уже не того типа, как во второй части, «Я тебя проверю». Это «до», а тут уже «после». После того, как человек не горит в костре. И вот тогда он туда заходит и все-таки спрашивает: что же? А тот ему рассказывает и объясняет: вот что. «Но я же не могу это принять». - «Я знаю, что ты не можешь это принять, но подожди, ещё не вечер». И вот в этой сцене король должен. ведь его следующий шаг - принятие. Он говорит: «Я же не могу это принять». - «Ещё не вечер». И условно наступает ве­чер, и он говорит: перед нами тиран стал человеком. Это фи­нал по королю. Понимаете, да? Невероятно. Он говорит: «Что же ты медлишь, сволочь?» А он говорит: «Я медлю, потому что его-то нет, мне же не на что менять». Они говорят: «Это не имеет никакого значения, какое это всё имеет значение?» Что это они говорят? Они говорят: смерти нет. И она, Феникс, и король, и это заявление обмена. Всё раскрывается. Законы другого мира начались. И уже мы слышим, как идёт Священник че­рез тысячу, через две тысячи лет после христианства, раннего христианства. Идёт, для него уже есть догмы, он уже так, он уже сяк, как ты смеешь не так выглядеть, как положено, ты же должен вот так. Пятое, десятое. И тут раскаленная святость Вальсингама. Тот же самый смысл утверждается в другом кон­тексте. То, что было радостью обретенного мира, стало чумой, то есть смертью этого же мира.