Игра для двоих: Ахеджаковой и Гвоздицкого
Екатерина Васенина | Новая газета | 2002 | статья

У последней пьесы Теннесси Уильямса несчастливая судьба. У нее два названия — «Крик» и «Игра для двоих», и из страха запутаться ее не помнят ни так, ни эдак. В Америке пьесу встретили холодно. В то время как сам Уильямс считал, что «Крик» — лучший его текст после «Трамвая "Желание"&raquo. Что «Игра для двоих» — итог его творчества, крик души, лучшая его «пьеса о людях, которые боятся выйти наружу»

Виктор Гвоздицкий пытался сыграть «Крик» дважды — сначала с Татьяной Шестаковой у Льва Додина, потом с Екатериной Васильевой у Камы Гинкаса. Лия Ахеджакова, отправившаяся на поиски оригинального текста в США, слышала на каждом шагу, что такой пьесы не существует. Однако текст нашелся, и приверженец лабораторного театра Борис Юхананов почти целый год репетировал с Гвоздицким и Ахеджаковой. За это время, по выражению Лии Меджидовны, партнер становится «частью твоей плоти, твоей судьбы». Благодаря долгой работе и долгим репетициям на сцене «Современника» возникла не банальная антреприза «звезда на фоне занавески», а мистерия фанатиков театра — брата и сестры Феличе и Клэр, играющих свой последний спектакль на краю земли и чувствующих друг друга в невольно выдуманном самим себе пространстве любви, пустоты, боли и ужаса, как никто другой, тонко.

Они всего лишь бродячие актеры-неудачники, запутавшиеся в своем прошлом, в котором стали свидетелями семейной поножовщины. Теперь их удел — прозябание в мире теней, и поход на улицу за пачкой сигарет представляется неосуществимым подвигом.

«Ну что, еще не все ушли?» — щурится с авансцены Феличе в середине спектакля, когда уже тянется к выходу добрая половина зала, пришедшая определенно повеселиться «от Ахеджаковой» и однозначно подекаденствовать «от Гвоздицкого». «Все, все», — успокаивает его Клэр, и они продолжают свои приготовления к спектаклю, который так и не начнется. Им страшно уже любое свое следующее движение, они измотаны черной неблагодарной актерской работой и скупыми зрителями-скотами. Но все равно им удается превратить свои приготовления в ритуал, в отвратительный, восхитительный закулисный спектакль в спектакле.

Он обзывает ее грязной сальной шлюхой, толкает так, что она кулем падает на пол, снимает с нее куцее пальто, хотя в театре все промерзло: «Давай представим, что мы дома», — издевательски щебечет он. Она плачет, просит все остановить, выпустить, показать ей свет. Он распахивает дверь: «Иди. Иди». — «Но я не могу без тебя. Я боюсь». — «Ничего. Кто-то же должен сторожить дом. Я подожду тебя здесь, в темноте». Клэр никак не может решиться. Она не менее одинока рядом с братом, но все его тычки, ругательства, все их ссоры-любовь — это все-таки взаимодсйствие, на которое Клэр неспособна, выйдя на улицу. Взаимодействие возможно у них только друг с другом.

Отрицание Уильямсом своего ярлыка «поэтического реалиста» подчеркивает нереальная, кислотная сценография Юрия Харикова. С колосников свисают большущие полосатые семена подсолнечника, похожие на ядерную бомбу. Истошно-яркий, но не раздражающий свет — то розовый, то синий, то зеленый — заливает сцену, на которой стоит гигантское причудливое кресло-трон с лесенками, детской горкой и множественными изгибами, — по ним будут скользить герои, так ни разу и не добравшись до вершины. Кресло уподоблено кэролловскому грибу, от которого герои бесконечно откусывают с разных сторон, то вырастая, то уменьшаясь в собственных глазах.

«Пьеса для двоих», — то и дело горько повторяет Клэр на все лады, как будто проверяет себя: может быть, в названии ошибка и людей должно быть больше? Но нет, этого чуда не происходит. Зато происходит другое: измученные двое удостаиваются света, к которому они, как подсолнухи, все это время так безуспешно подставляли лица. На их перемазанные чем-то лбы и щеки в полной темноте, в которой они так привыкли блуждать и переругиваться, вдруг падает яркий луч, и становится понятно, что их актерский фосфоресцирующий грим сам способен излучать свет.

Тьмой они были наказаны за грех лицедейства, но страдания их во грехе так велики и искренни, что они получают прощение.

«Что значит быть писателем?» — спрашивает сам себя Уильямс в мемуарах. «Я бы сказал — это значит быть свободным. Быть свободным — значит успевать в своей жизни.

Это целый ряд свобод: остановиться, когда хочешь, и продолжить, когда хочешь; быть путешественником, человеком, живущим во многих отелях, грустных и веселых, без препятствий и без сожалений.

Это означает свободу быть. Ведь если ты не можешь быть собой, какой смысл быть вообще?»

Феличе и Клэр могли быть только собой в череде страхов, отелей и потерь. Нельзя назвать их участь завидной: страданию завидуешь, только если оно окупается. Но эти двое подставляли лица солнцу всего лишь потому, что не могли иначе.