Он стоит в православном храме и неторопливо осеняет себя большим и спокойным крестом. Справа налево. Слегка кланяется головой.

От него исходит спокойная и убедительная сила.

Из черной фигуры иност­ранца, каким-то неведомым пу­тем заскочившего полюбо­пытствовать в русский храм, из типично еврейского раввина с горбоносым профилем и орео­лом курчавых волос начинает проступать исконно русское.

Как парадоксально, что ли­дер поставангардного течения Москвы и Петербурга, личность, одаренная столь широко, ока­зывается в Вильнюсе на рубе­же веков и в театре на изло­ме. В этой сшибке атмосфер и амбиций, чьих-то разрушенных надежд и чьих-то воскресших иллюзий, этот человек берет­ся за режиссуру первой русс­кой национальной драмы.

Он заклинает о мистериальном характере театра, запускает адски сложное построение ре­конструкции реконструкций.

Уже в репетиционный пе­риод город гудел как растре­воженный улей, а сам режис­сер, кажется, не успевал давать интервью всем желающим. Как хор в Древней Греции речита­тив в газетах вещал одно и то же: Перемены. Шок. Терапия.

У Бориса Юхананова, мос­ковского режиссера, поставив­шего спектакль Фонвизина «Не­доросль» в Русском драмтеатре, есть на счету и кинофиль­мы, и постановки балета, его книга стихов скоро увидит свет.

Он предлагал свою систе­му координат – свое видение мира, свою эзотерическую фи­лософию, в которой основой театра полагал мистерию.

Время репетиций, разгово­ров и прикидок осталось по­зади. И сегодня мы уже как зрители можем судить этот спектакль.

Два состава актеров. Пол­ный текст пьесы XVIII века. Джа­зовая композиция в качестве музыки. Четыре часа длящийся спек­такль с двумя перерывами. Два «прогона» на публику. Работа в течение нескольких месяцев не только без выходных, но и почти без перерывов.

Согласитесь, заявлено ре­жиссером немало. Каков же результат?

...Звонят часы. Поднимает­ся занавес. Застывшие фигуры гравюры наполняются цветом, красками, начинают оживать. «Деревенька» проснулась, очнулась от сна, стряхнула с плеч остатки того XVIII века и мир­но переехала в наш XX.

Еще очень далеко до ка­тастрофы. Первые упоминания об уме – как первые намеки о будущей беде. Легкое жужжа­ние мух еще не выглядит зло­вещим. Они еще свои – дере­венские, домашние. Скотный двор. Ангел-хранитель. Скука и сон. И всесильное божество – Авось-либо.

В эту замшелую скукоту врывается первое предупреж­дение: - письмо от дядюшки. Цифра в 10 000, зазвенев в письме ласковым перезвоном, заворожила обитателей «Дере­веньки» и вдруг развела их по разные стороны. А-ах! И ты, братец! А-ах! И ты, сестрица!

Все идет кувырком. Каждый тянет одеяло на свою сторону и оголяются неприкрытые яз­вы «Деревеньки». Жужжат все назойливее мухи, предупреж­дают, осуждают?

Мухи и свиньи – вот зри­мые отличительные особен­ности мира Простаковых, «Де­ревеньки», которую так лако­нично и емко передал худож­ник-сценограф Юрий Хариков. Свиньи – вот они, перед рампой, в черной грязи копошатся и чешут свои спины, торчат их розовые копытца. А мухи в ос­новном живут в музыке Влади­мира Тарасова, да еще уселись, назойливые, на буклет и афи­шу.

Удивительно красива гости­ная, точно повторившая па­вильон, предложенный в свое время русским художником Клодтом. Стеклянные крыша дома, стенки печи и дверей. Черные балки потолка и пола, а по контрасту – цветные накидки в «заплатках» на стульях и столе. А еще вдруг загорается алым огонь в печи, а сквозь крышу восходит солнце.

Но простота сценографии кажущаяся: режиссер и художник воссоздали не только виртуальную мизансценировку Ю. Озаровского, точно по цифирькам распределенную на площадке, но и горизонтально разделили сценическое пространство по стихиям – адской, небесной и той, в которой живут персонажи.

За отсутствием отдельной главы – отдельной похвалы заслуживают костюмы. Расписанные вручную нежнейшими переходами акварели они уже сами по себе уникальны. Но и это не предел фантазии режиссера и художника. Есть еще фигуры ярких и комичных жи­вотных – тотемных жителей «Деревеньки». Вместе с ними балаганная традиция и скомо­рошья стихия появляются на сцене.

Борис Юхананов вносит су­щественное изменение в ло­гику персонажей: его «злодеи» – мягки и нежны, их брань зву­чит больше для порядку, чем по железной необходимости. И эти мягкость и задушевность поразительно усиливают имен­но авторитарность и деспо­тизм.

Это не комедия, хотя в ней остались все комические ситуа­ции Фонвизина. Это скорее «трагедокомедия», как характе­ризовали ее еще в XVIII веке. А Вяземский писал, что Фонви­зин, как и Мольер, «творили на меже трагедии и комедии».

В спектакле Б. Юхананова трагическое начало – стук Судь­бы, Рока - привносит в пьесу вестник – Голубь. Он стучится в дверь и после его посланий следует гибель всей «Деревеньки».

Не все однозначно в этой работе.

Спектакль никак не может набрать нужный темп: то скользит, сминая время, в остроумном балетном трио (замечательно передающий в каждом своем «па» балет XVIII в.) Софья-Милон-Правдин (Г. Яраминайте, Д. Денисюк, А. Агарков, хореограф - А. Кузнецов), то застывает в резонерском некупированном тексте Стародума (А. Иноземцев). Эти наставления Софьюшке способны засушить самого стойкого зрителя. Кто-то скажет о пользе полного текста на сцене. Спору нет. Это вещь замечательная, но только в том случае, когда эти «резоны» способны задействовать кроме ума еще и сердце, когда зритель может получить художественное наслаждение, то есть то, зачем люди ходят в театр. «Голые тенденции и про­писные истины недолго удер­живаются в уме, они там не зак­реплены чувством».

Пожалуй, труднее всего го­ворить об актерах, – наиболее уязвимой части спектакля. Вместе с рваным ритмом неоднородны и их работы. Жи­вым, искрометным, обаятель­но-тупым, постоянно вызываю­щим смех зала был Скотинин Е. Бочарова. При проверке знаний по грамматике Митро­фанушка – С. Зиновьев всегда срывает аплодисменты. Убедителен в своих доводах Эдуард Мурашов. В разных сценах и по-разному блистают обе госпожи Простаковы – Е. Майвина и Т.Гензель. Плуто­ват завравшийся Вральман – А. Макаров.

Есть много неожиданных ходов и нюансов для зрителей. Так, в разговоре с Правдиным Скотинин вдруг спохватывается и спрашивает, на тот ли номер ему нужно перейти. И еще не однажды актеры как будто на секунду выходят из игры, и пока мы соображаем, кто подал эту реплику – Скотинин, Фонвизин или актер Бочаров, на сцене персонажи старинного спектакля вновь уже ведут свой диалог. Это театр в театре.

Перед нами добротно сработанный материал, крепкая режиссерская работа, выдержанная в одном стиле. Мы нередко склонны бываем недооценивать стиль, потому что не всегда помним и понимаем, какую бесконечную, не поддающуюся учету культурную информацию несет для нас прикрепление к определенной манере и эпохе. Это в лучшем смысле хорошая ремесленная работа. К сожалению, ее попу­лярность менее заметна, чем та, что выпала на долю самого творца, но, может быть, пока?

Спектакль, который вряд ли будет иметь коммерческий ус­пех, но который, тем не менее, стал этапным для русского драмтеатра. В чем?

- Во внимании, которым дав­но не баловала критика театр. Почти в каждой газете, как на литовском, так и на русском языке, появилась статья о спек­такле.

- В работоспособности, сос­редоточенности, дотошности режиссера, в изощренной раз­работке не только мизансце­нической части, но и философс­кой основы спектакля.

- В том, что перед нами спектакль русской театральной школы.

- В финансировании.

- В ломке стереотипов: на­чиная от взаимоотношений начиная от взаимоотношений между членами коллектива, кончая отсутствием банкета. Впервые за многие годы.

- В том, что задействовано два состава, а это значит, что спектакль рассчитан на долгую жизнь и не пострадает ни от каких миграционных неожиданностей.

- В целенаправленной политике руководства театра поднять его престиж, порою и достаточно жесткими мерами.

Борис Юхананов заставил нас перечитать классику русскую. Обратиться к собственным истокам. Это во-первых, все остальное не менее важно, но во-вторых – у театра появился Хозяин. Много ли гостей будет приходить в «его дом»?