«Синяя птица. Воспоминания для спектакля»
12 декабря 2018
Фото Андрея Безукладникова

27, 28, 29 декабря в Электротеатре вновь покажут спектакль Бориса Юхананова "Синяя птица". Этот театральный блокбастер опирается не только на пьесу Мориса Метерлинка, но и на воспоминания двух актеров Театра им. К. С. Станиславского, Владимира Коренева и Алефтины Константиновой. Публикуем фрагменты из книги «Синяя птица. Воспоминания для спектакля»

 

После института мои друзья пошли в театр Станиславского показываться, а я пошла подыграть в спектакле «На бойком месте». В кабинете директора нас встретили Яншин и Гвелесиани. Они спрашивали: «Вы показываетесь, вы показываетесь, вы показываетесь?» — «Да». На меня: «А вы показываетесь?». Я говорю: «Нет» — «А почему?» — «У меня нет прописки» — «А вы не хотели бы у нас работать?» — «Нет, я как-то не думала, у меня прописки нет» — «А вы откуда?» — «Я из Орла» — «Понимаете, нам нужна актриса, у нас ушла Лиля Гриценко и нам нужна актриса на ее роли: „Бесприданница“, „Чайка“, „Грибоедов“. Сейчас мы берем „Три сестры“, взяли новую пьесу Кручковского „Первый день свободы“…» Так за два года я уже сыграла здесь «Чайку», сыграла «Такую любовь». Коренев даже приходил, глядел, как мы с Урбанским целуемся, садился сзади и глядел, так или нет». (АК)

***

Я поступил в этот театр и должен сказать, что никогда об этом не жалел. Это замечательный театр, и, слава богу, что вот здесь, вот на этой сцене, прошли 50 лет моей жизни. На эту сцену выходили замечательные актеры, я застал здесь еще учеников Станиславского. Это театр, для которого музыку писал Шостакович, Шнитке, художники замечательные работали. Здесь в первый раз поставили очень многих прекрасных драматургов. Вампилов и Зорин многие свои пьесы приносили в наш театр. Вообще это был театр, в котором всегда была замечательная труппа, здесь у всех режиссеров все получалось. Я пришел в этот театр, потому что меня пригласил Михаил Михайлович Яншин, он не поленился пойти в учебный театр и посмотреть на меня в дипломном спектакле. (ВК)

Все знали, что у меня есть тот, по кому я сохну. У меня была нервная обстановка и я уже стала за ним потихонечку бегать. И в это время Яншин идет с ключиками, и так мне: «Ну, как ваш красавец поживает?». То есть, проколол. И я в три ручья заревела. «Успокойтесь, — говорит, — успокойтесь, успокойтесь. Вы мне только скажите, когда его посмотреть, и я его возьму, возьму. Хоть посмотреть бы, что он из себя представляет». И вот когда у Володи был дипломный спектакль, Яншин пришел с Ноной Владимировной, и взял Володьку в театр. Потом Коренев уехал на съемки и появился только в октябре месяце, летом его не было. А Яншин все за мной ходил и спрашивал: «Говорят, я какого-то красавца-артиста взял, но я пока его еще не видел, где б мне на него посмотреть?» (АК)

***

Во дворе был декорационный сарай, где жили некоторые наши артисты, в том числе и Урбанский. Он уже был в зените своей славы, его знала вся страна, во многих странах мира шли фильмы, в которых он снимался. Там же жил Альберт Филозов, там жила Ольга Бган, там жил я и моя супруга. Комнатка маленькая, там стояло две пружинные кровати, тумбочка между ними, гвозди в стенке были набиты, на них висел мой костюм и какие-то костюмы моей жены. А в этом сарае стоял старый прямострунный рояль, на нем Алик Филозов по слуху играл Баха, Женя Урбанский играл на гитаре. Там стояли какие-то кресла царские, такие троны, стол, и по вечерам вся эта команда собиралась за столом. К нам туда приходили в гости замечательные люди: Вознесенский, Рождественский, Евтушенко, в общем — это было место, где собиралась прекрасная московская молодая интеллигенция. А на ночь нас запирали на висячий замок, потому что там были материальные ценности. Хорошо, там внутри был туалет и душ, потому что пожарные — самый хитрый народ в России, они все про нас знают. Вы заметили, что в России пожарная лестница заканчивается за два метра от земли? Потому что ленивый русский по лестнице не пойдет, только в случае пожара, а так — начнет подыматься через чердак. И вот по этой пожарной лестнице к нам через слуховое окошко забирались эти замечательные люди, с которыми мы дружили. (ВК)

***

Мы тогда жили в сарае нашем декорационном, никуда не надо было ходить — вышел себе и ты уже в театре. Бывало мы с Юркой Гребенщиковым «Чайку» ночью репетировали. Я — Заречная, он — Треплев. Он ночью придет ко мне: «Ну-ка, Алька, давай, вставай, быстро». Мы с ним выходили ночью, в ночных рубашках и репетировали. У нас, конечно, жизнь была такая, что нам ничего не нужно было. Сейчас что-то все ходят, хотят пойти куда-то сниматься. А для меня театр был самым главным в жизни. Какие съемки? (АК)

***

Здесь, в этом театре, было два артиста, когда я пришел — Евгений Леонов и Евгений Урбанский. Это счастье театра, который имеет двух таких актеров — одного комика, другого трагика: любой материал, любая пьеса разводится. Причем, они были замечательно талантливы от природы, и были абсолютно разными, но место их в театре было совершенно незыблемо, претендовать на это место никто не мог. И я, когда пришел в театр, понимал, что они очень большие артисты, и никогда не был хамом. Но как-то раз у нас в предбаннике, где обычно сидят актеры, перед выходом курят, я проходил мимо, а они сидели вдвоем, о чем-то разговаривали, и я видимо был занят своими мыслями и не поздоровался с ними. А они тогда просто оба встали и сказали: «Здравствуйте, Владимир Борисович». И сели. С тех пор я здороваюсь со всеми. (ВК)

***

Однажды к нам на гастроли приехал какой-то театр, и я думаю — пойду-ка я перед тем, как поступать в ГИТИС, зайду, какого-нибудь режиссера найду и почитаю ему что-нибудь, пусть послушает. Я пошла почитать: «Можно, я вам почитаю что-нибудь? Я хочу поступать в театральный институт». А он и говорит: «Вы знаете, я вам сейчас напишу одно письмецо. Вы когда приедете в институт, передайте его Лобанову». А я, когда приехала поступать, подумала: «Кому я должна отдать это письмо? Я ведь еще не знаю, кто это». Оно целое у меня, это письмо Лобанову, в котором написано, что в Орле, на гастролях, тот режиссер увидел девушку, которой обязательно надо помочь. (АК)

***

Под этой волной популярности после выхода фильма «Человек — амфибия» мог погибнуть такой неопытный человек как я. Но были хорошие друзья и семья была. И отец сказал: «Не думай, это тебе просто аванс такой отпустили. Ты еще должен его всю жизнь отрабатывать». А популярность была чудовищная! Приходило до десяти тысяч писем в год. У нас квартира была на шестом этаже, и вот мы купили огромный холодильник «ЗИЛ». Холодильник вытащили из ящика, в котором он был, унесли на кухню, а ящик оставили на лестничной площадке, потому что спускать его вниз лень было. Так он и стоял на лестничной площадке. И я в него складывал все эти письма, я их не читал. Когда ящик наполнился, я залез в него, потанцевал на письмах, упрессовал. Потом пришли ребятишки-школьники, они собирали макулатуру. Я им говорю: «Я вам отдам тонну бумаги, если не больше, но только приведите учительницу. Потому что, не дай Бог, вы начнете отвечать за меня на эти письма». Они пришли с учительницей. Говорю: «Забирайте». А сверху лежало одно письмо… Почему я его взял и почему тогда открыл? Видимо, потому что оно было необычное. Оно было нестандартное, самоделка такая, и все было разрисовано птичками, цветочками и было написано: «Лети с приветом, вернись с ответом!». Я открыл это письмо и читаю: «Товарищ Коренев! Я знаю, что вы письма не читаете, и тем более на них не отвечаете. Но мои письма вы прочтете. Их будет ровно 10. Я сфотографировалась голой, разрезала фотокарточку на десять частей. И в каждом письме буду вразбивку присылать 1/10 часть фотографии». В итоге вся семья с огромным интересом ждала, когда соберется весь портрет этой Наяды. А она просила, чтобы я ей прислал фотокарточку с автографом. Я пишу: «Посылаю тебе за изобретательность. Никому не отвечаю, но вот тебе за изобретательность посылаю фотокарточку с автографом. Извини, что не голый». Подъезд до шестого этажа был весь исписан губной помадой. Мне приходилось несколько раз за свой счет ремонтировать этот подъезд, красить. Эти девочки за нами ездили по всей стране. Куда я — туда и они. Вот такая была популярность. (ВК)

***

После «Амфибии», из Караганды в Москву приехала девочка Валя для того, чтобы познакомиться с Кореневым и Вертинской. Она узнала, где наше общежитие. А мы тогда как раз получили комнату в трехкомнатной квартире и жили вместе с Жоркой Бурковым и Лешой Глазыриным. Она пришла к нам познакомиться, увидела, что Коренева нет, а я беременна и должна родить. На лето, чтобы не уезжать из Москвы, она устроилась в подмосковный колхоз какой-то, где ей дали койку в общежитии, работала там с утра до вечера, а вечером садилась на автобус и мчалась на спектакль, и уезжала на последнем автобусе обратно. Когда лето кончилось, она снова приехала к нам в общежитие, узнать, кто же у Коренева родился, и говорит: «Давайте я буду оставаться? Когда вы пойдете на спектакль, я буду с Ирой сидеть?». И Валя прожила с нами четыре года. Она удивительный, чистоты необыкновенной человек. До сих пор она приезжает на все юбилеи, дни рождения. (АК)

***

Я однажды ехал из Ленинграда в одном купе с Копеляном. Он ехал на съемку, а я со съемок. И я его спрашиваю: «Ефим Захарович, как вы себя чувствуете?» — а ему было столько, сколько мне сейчас, а я был мальчишкой. Он говорит: «Замечательно, это прекрасный возраст, когда ты уже умеешь и еще можешь». Я говорю: «А что у вас сейчас?». Он говорит: «Да вот, я ужасно боюсь, нервничаю, начали репетировать „Три сестры“ — а он репетировал полковника Вершинина. Я говорю: „Почему?“. — „Никогда не играл Чехова“». Я говорю: «Так чего же вы боитесь?». — «Боюсь того, как я со своим „грубым инструментом“ в тонкую чеховскую ткань. Я даже об этом Товстоногову сказал». — «И что вам на это ответил Товстоногов?» — «А он мне сказал, что ни перед каким автором не надо становиться на колени, иначе не сыграешь». (ВК)

***

В моей жизни появился Коренев уже когда я вернулась со съемок. Я приехала к нам в общежитие и спрашиваю девчонок: «Как дела, как что?» — «Ой, у нас такой мальчик поступил, — первое, что мне было сообщено, — у нас такой мальчик, весь институт в него влюблен, все вокруг него ходят». Я говорю: «Да? Покажите» — «Не-не-не, Светка с ним, то в кино ходит, то еще куда». Я говорю: «Света, покажешь?» — «Нет, тебе не покажу». Я говорю: «А что мне?» — «Нет-нет, отобьешь еще». Я говорю: «Да вы что, обалдели?» Как-то раз ко мне подошел Володечка, я мельком взглянула — такое что-то длинное, худое, даже не обратила внимания: «Так, все, я опаздываю», — и бегом по лестнице ГИТИСовской побежала, а он рядом пристроился и тоже бежит на занятия. И вдруг навстречу нам идет Светка из моей комнаты, а у нее такое подтянутое лицо… И тут я понимаю, что это тот самый мальчик, с которым они не хотели меня знакомить. Я думаю: «О, это, оказывается, тот». Так я в первый раз его увидела.

Потом он стал меня раздражать, постоянно мне попадался, то в метро — я влетаю, с кем-то встречаюсь, поворачиваюсь — господи, стоит. Думаю: «Чего он тут?». Однажды в ЦДРИ был вечер театральных вузов, и я должна была вести этот вечер, пришла раньше времени. Перед этим мне Коренев сказал: «Я не могу, к сожалению, на этот вечер пойти, у меня сестра больная». Я думаю: «Да господи, зачем твоя сестра мне нужна?». И вот я сижу, смотрю, идет по лестнице, думаю: «Сказал, что не придет, что сестра больная, чего идет сюда?». А он направляется прямо ко мне: «А вы где свой портфель бросили?». Я говорю: «Там, в комнате» — «А можно и мой туда положить?» — «Ну, положите».

И вот я веду концерт, а про себя перед этим подумала: «Сейчас посмотрю, где он сидит. Если около него пустое место, наверняка для меня его бережет». Не отдавала себе в этом отчета еще даже, это шло каким-то таким задним планом. И я объявляю: «Солисты такие-то из театра…» и смотрю — сидит Коренев, а около него пустое место. Тут я забыла, из какого театра артисты, мне подсказывают: «Из Немировича-Данченко и Станиславского». Я обалдела от того, что увидела.

(АК)

***

Я был на съемках в Берлине, участвовал в картине «Освобождение». Помню: пришли в «Берлинский ансамбль», и сразу у нас там нашлись знакомые артисты, кто-то учился в России. И после спектакля мы пошли с ними в буфет, сидели долго. Артисты везде одинаковые, это не профессия — это национальность. Вот кончился спектакль, сидели, выпивали, разговаривали. Пришла какая-то пожилая женщина, худенькая такая. Они ей целовали руку: мадам, мадам. Я говорю: «Это кто?» — «Это директор нашего театра мадам Вайгель, замечательная актриса, жена Бертольда Брехта». Я у нее спрашиваю: «Расскажите о Брехте что-нибудь, какой он был?» Она говорит: «Знаете, какой? Вот когда нам дали это помещение, где мы сейчас сидим, он взял баночку с краской, залез на стул и кисточкой над служебным входом написал такую фразу: „Потрясать сердца и действовать на нервы — это не одно и то же“. Представляете, что должен испытывать актер, каждый день входя в театр, когда он читает эту надпись над входом?» (ВК)

***

На мои первые гастроли, Запорожье-Симферополь, приехал Энар Стенберг. Мы пошли на пляж, и когда он меня увидел, он сказал: «Все, ты будешь голая». Я говорю: «Как голая? Нет-нет-нет». Он придумал мне два костюма — одно красивое длинное платье с разрезом, а второе — очень-очень короткое. И каждый день я еще мазалась морилкой, представляете — каждый спектакль? Вся в морилке была.

Посмотреть на это сбегался весь театр, потому что я была полуголой. Все говорили: «Спектакль держится на пупе Константиновой». И я танцевала на лестнице поднимаясь, поднимаясь, поднимаясь… (АК)

***

В школе, у нас с 8-го класса был потрясающий педагог по литературе, Игорь Константинович Смирнов. Пришел такой молодой красавец, каждый день менял костюмы, от него пахло всегда «Шипром» и табаком. И он с таким пренебрежением всегда на нас, на девиц, смотрел, если уж тебе скажет что-нибудь, то пропесочит так, что, не дай бог, попасться ему на язык. Но хорош был невозможно. Все были в него влюблены. Пошла молва, что Игорь Константинович в кого-то тоже был влюблен из 9-го или 10-го класса. И вот, оба наши класса обсуждали, в кого же он был влюблен. А однажды решили проверить: «Вот мы сейчас встанем, он войдет — на кого первого посмотрит, в того и влюблен». А я на первой парте сидела. Входит Игорь Константинович, ни на кого не смотрит, кладет журнал, и так на меня глаза поднимает… Со мной была истерика. Боже мой, я была красная, пунцовая — я причем? Я с ним вообще никогда не общалась, никогда-никогда. Это что-то было. Но он нас приучил все записывать. Я за ним записывала все. Он говорил: «Записывайте, вам это пригодится». И вот с 8-го по 10-й класс у меня все тетрадки были в записях. Он все нам рассказывал. Он говорил: «Я понимаю, что вы „Войну и мир“ никогда не прочитаете, берите тетрадку, я буду вам диктовать, записывайте, хотя бы поймете, про что». Потом Ирка училась по этим моим тетрадкам. Он уникальный был просто педагог. Когда я сыграла «Чайку», он узнал и прислал мне телеграмму, поздравил меня с премьерой. И я, когда приезжала в Орел, первым делом бежала, конечно, к Игорю, в свою школу. (АК)

***

Отец у меня был военный. Он был высокого роста, абсолютный европеец, аристократическая внешность, красивый с горбинкой нос и вообще красавец. Женщины на него засматривались. Когда мы с ним шли по Тверской улице, он шел в адмиральской белой форме, а я, известный артист, рядом — они смотрели только на него. (ВК)

***

Я до сих пор помню, как играла последний спектакль с Женей Урбанским, «Такую любовь». Он уехал в тот день, улетел на съемки и все. У нас была сцена такая — объяснение в любви: он садился ко мне, я его обнимала, голову гладила и говорила: «Так будет тяжело, но так будет лучше», со слезами, с рыданиями был монолог. И у меня остались ощущения осязания вот этих женькиных волос, у него мягкие-мягкие волосы были. Долго меня преследовал этот последний спектакль. Он говорил: «Мать, по-моему, я тебе так надоел! Представляешь, сейчас я уеду, отыграю, а потом мы с тобой встретимся, знаешь, как мы опять с тобой сыграем?» Мы любили этот спектакль, «Такую любовь». (АК)

***

Нет дня, чтобы он мне не сказал, что он меня любит. «Ты мое солнышко, ты моя любименькая, я тебя люблю, я без тебя не могу». Целый день ходит и причитает. Я говорю: «Володя, хватит, поменяй пластику, надоело уже», а он говорит: «И Ирочка любименькая». Поменяй пластинку — у него Ирочка. На Ирочку тоже было просто безумие. Когда Васильев ставил «Взрослую дочь молодого человека» он Алику Филозову говорил: «Не надо тебе ничего играть, понаблюдай за Кореневым, посмотри, что он делает, когда Ирки нет, посмотри, когда Ирка приходит, понаблюдай за Кореневым, и все». (АК)

***

Яншин был азартный человек. Говорят, что половина московского ипподрома построена на деньги, которые в тотализатор проиграл Михаил Михайлович. Он даже взял актрису в театр, отец которой был наездником, колясочником. Актриса была из Киева, а Яншин решил, что если он ее возьмет в театр, то ее отец будет говорить, на какую лошадь ему ставить. Но тот оказался хитрым и говорить не стал, а эта актриса так у нас в театре и работала. Он был замечательный человек, его обожали. (ВК)

***

Была такая пьеса «Встреча на дорогах». Там три человека: она — доктор, с ней едет шофер и кто-то еще. Женя Симонов с Этушем сказали: «Мы за месяц сделаем спектакль, при условии, что нам дадут Константинову, Женьку Леонова и Юру Гребенщикова». А суть пьесы в том, что герои едут на грузовике, зима, грузовик застревает, а надо срочно ехать, потому что ТАМ ждут, она же доктор, она должна прививки какие-то делать срочно. Дурацкий, дурацкий был спектакль. Мы выходили на сцену и говорили, что едем в детдом, везем детям валенки, доктор им сделает какие-то прививки… И вот мы один раз так вышли, второй раз вышли, и уже под конец, почти в финале, опять вышли, выстроились, и Юрка Гребенщиков говорит: «Мы везем в детдом валенки, доктор здесь…» И в первом ряду кто-то не выдержал: «** твою мать, опять валенки!», — и все. Все, кто мог, в этот момент просто уползал со сцены… (АК)

***

Я подружился с Львом Яшиным в Доме отдыха под Москвой. И когда был тот знаменитый матч, когда он уходил из спорта, приехала сборная мира играть со сборной Советского Союза, он прислал мне два билета в гостевую ложу, шикарные места. Алена на футбол не ходит, она не болельщица. Ко мне подошел главный режиссер нашего театра Иван Тимофеевич Бобылев, который в то время руководил нашим театром — очаровательный человек, приехал из Перми, милый, интеллигентный, ну очень скромный и чрезвычайно наивный. А я в то время был достаточно хулиганистым и авантюрным молодым человеком. Бобылев мне говорит: «Вы на футбол не собираетесь?» — «Собираюсь». Он говорит: «Вот я тоже собирался на футбол, купил два билета, но у жены радикулит. Поехали вместе?» Я говорю: «Поехали». Мы берем такси и едем в «Лужники». У меня два шикарных билета в кармане, я спрашиваю: «Иван Тимофеевич, а у вас билеты хорошие?» Он говорит: «Вот билеты плохие». Я говорю: «Сейчас достанем хорошие». — «Что вы, Володя, это невозможно, билетов нет уже, все давно продано». Я говорю: «Достанем, достанем». — «Нет-нет, не достанем». Мы едем по Пироговке, я шоферу говорю: «Вот остановись у того дома». Ну какой-то дом, обыкновенный жилой дом. Он останавливается, я выхожу, захожу в подъезд, вижу, с левой стороны квартира № 7, с ободранным дерматином какая-то вся. Ну, я постоял минуту и выхожу с этими двумя билетами, которые у меня в кармане были, говорю: «Вот, два билета». Он говорит: «Откуда вы взяли?!» Я говорю: «Там такая темная касса для своих, за небольшую доплату». Он говорит: «Как у вас в Москве интересно». Я хотел было сказать, что я его разыграл, но в этот момент наша машина стукается с другой машиной. И пока мы вылезали, выясняли, кто там виновный, я забыл. Мы посмотрели футбол, проходит неделя, вижу, он на меня как-то странно смотрит. Я говорю: «Что такое, Иван Тимофеевич?» Он говорит: «Ну вы даете, Володя!» — «Что такое?» Он говорит: «Я запомнил дом, который вы сказали, квартиру. Подъезжаю, захожу, звоню. Мне открывает мужчина, стоит в пижаме, я вижу, там велосипед какой-то на стенке висит. Я говорю: «Мне бы два билета на футбол». Он говорит: «А больше тебе ничего не надо?» Такая дурацкая история, он взрослый человек, старше меня намного, замечательный режиссер. Но эти воспоминания, глупость это, конечно, детские какие-то вещи, но они остаются в памяти. Если бы не было этого, может быть, наша жизнь была бы скучной, неинтересной. (ВК)

***

Когда я поступала, на втором туре началось: «Так, подойдите к нам. Да, ага. Покажите зубы. Покажи зубы. Произнесите вот этот звук. Да, надо что-то исправлять, что-то делать. Так, а вы не можете поменять репертуар?». Что исправлять? Какой репертуар? Мне надо бежать в Орел, у меня денег нет, мне жить не на что, мне бабушка дала только на сидячий поезд — туда доехать и обратно. И я понимаю, что зубы смотрят, а у меня между зубов была дырка 4 миллиметра, и, видимо, от этого был свистящий звук. И я забираю свои документы со второго тура, и, даже не посмотрев на доску, сажусь в поезд и уезжаю в Орел. Думаю, ну и все, ладно. Пришла, рассказала Дмитрию Георгиевичу эту историю, и тут же в нашем театре мне говорят: «Иди к нам в помсостав, будешь у нас здесь работать, потихонечку подберешь репертуар». А с дыркой вот что я сделала (потом легенды про меня в ГИТИСе рассказывали), взяла нитки и соединила эти два зуба на ночь и легла спать. Утром пошевелить ничем не могла. Болело так, что я не знала, как мне это перерезать, чтобы снять. Несколько дней болело. Но я-то понимала, что все равно мне надо соединять и соединила тихонечко. Я совсем недавно перестала носить ниточку. Я всю жизнь проходила с ниточкой. И в ГИТИС, когда я на следующий год приехала, у меня были сросшиеся зубы. Стою у зеркала, проходит Мотя Горбунов легендарный, с огромной шевелюрой, с огромными бровями. И он так из-под бровей на меня: «Девушка! Куда ж вы девались в прошлом году?» Я говорю: «Как куда?» — «Мы же вас хотели брать, куда вы делись? Мы потом бросились в отдел кадров, нам сказали — она забрала документы, уехала. Пощему вы уехали?» — Он так разговаривал «пощему». — «Пощему вы уехали?» Я говорю: «Мне стали зубы смотреть, сказали репертуар не тот…» И он взял меня за руку, повел к себе в кабинет и тут же вызвал Елизавету Ивановну Леонарди, по сценречи, потом она была моим педагогом. «Значит, так, — говорит, — эта девушка будет у нас ущиться, ты сделай ей репертуар. Ни на какой второй тур она не идет, нет, сразу на третий, поговори с ней обо всем, она должна у нас ущиться». Елизавета Ивановна взяла меня и забрала к себе домой. Она была вся такая белая, меняла каждый день какие-то немыслимые маникюры. Она сказала: «Деточка, а у тебя есть чулочки? На сцену нельзя без чулочек выходить». Какие чулочки летом, я босиком всю жизнь пробегала, вы обалдели, что ли? Я говорю: «Нет, у меня только такие босоножки есть» — «Нет-нет, деточка, нужно обязательно чулочки, я тебе дам, потому что на сцену выходить так нельзя». И Елизавета Ивановна меня, конечно, очень опекала всю жизнь, до последних дней. Я была любимицей у нее, у Моти… (АК)

***

Я поступил на курс к актеру и режиссеру Художественного театра Григорию Григорьевичу Конскому. А он взял на курс педагогом Ольгу Николаевну Андровскую. Это был первый курс, с которым она начинала свою преподавательскую деятельность. Она пришла и сказала: «Я не знаю, я в первый раз, ребята, ничего не умею». Но она так много нам дала. Она просто иногда брала книжку и начинала читать, например, «Три сестры», читала за Машу, потом за Ольгу, за Ирину. А я был у нее любимчик на курсе, она ко мне очень хорошо относилась, не знаю, за что. Я этим пользовался. Я бегал на свидания к своей будущей жене. Надо как-то убежать, я приду, прикинусь, что у меня голова болит. Она говорит: «Что с вами, Володя?» Я говорю: «Да вот, мигрень у меня». Она говорит: «Ну, идите, лечитесь». И я шел на свидание. Но меня отмечали, была такая толстая амбарная книжка, тетрадь, в которой отмечали, кто был на занятиях, кого не было. И когда Григорий Григорьевич Конский пришел в конце семестра на занятия, открыл эту амбарную книгу, посмотрел, говорит: «Оля, а почему Коренева так часто не было на занятиях?» Она: «Гришенька, ну ты же знаешь, какой он болезненный». Он говорит: «Он болезненный? Оля, он кончит жизнь, как Рафаэль Санти». Она говорит: «Гришенька, я не знаю, как кончил жизнь Рафаэль Санти». Он говорит: «Умер от полового истощения на своей любовнице Форнарине». Она говорит: «Гришенька, дурачок, что ты несешь?» Так они разговаривали. (ВК)

***

Я держала первенство города на дистанции в 500 метров, я бегала, как я не знаю, кто. Говорили: «Ой, за этой цаплей можно не бегать, эта все равно убежит». А я бегала так, знаете, почему? Мы жили у тетки на самом высоком берегу Оки, у нас была крошечная комнатенка, где стояла тяжеленная кровать. Тетка спала на полу, больше негде было повернуться. Топили мы печку, света не было, только лампа была, радио не было. За водой надо было бегать на колонку, стирать опять же — надо было бегать по этой горе. Я гоняла, конечно. Воду для бабушки таскала, чтобы полить несколько грядок, поэтому, у меня ноги были… Я до сих пор по горам: «Ты чего так бежишь?» Я говорю: «Не знаю, я так привыкшая». (АК)

***

Я до 4-го класса был абсолютно безграмотен, я не знал букв. То есть знал, но сомневался: та ли это буква или нет. Например, я путал «Ч» с «У», ну потому что сверху одинаково, а внизу крючок в разную сторону. Но у меня была замечательная память. А бабушка читала мне, я запоминал, где она читала, водил глазами, и так на память шпарил. И мне ставили «3», и все-таки переводили меня из класса в класс. И тут вдруг отца из Измаила, из этого замечательного, тихого, спокойного, провинциального города переводят на Балтийский флот в Таллин. Там мы жили в доме, где на 1-м этаже была районная библиотека. И старушка-библиотекарша, видимо, из сострадания к моей «тунгусской темноте» зазвала меня в эту библиотеку. Как уж она меня приучила читать — не знаю, но как-то приучила. И старушка была такая диссидентствующая, странная старушка. В то время были книги, положенные к изъятию у библиотек: книги русских религиозных философов, вышедших из американской компартии писателей Дос Пассоса и Говарда Фаста. Она все сохранила, и где-то там, на задних полках, все это прятала. И я перемежал книги русских религиозных философов: Федорова, Розанова, Бердяева с французскими адюльтерными романами XVIII века в полупорнографии, типа «Жизнь и забавные приключения Аристида Пюжоля, описанная им самим» — чудовищная литература. Я, значит, всю эту библиотеку прочитал, и я догнал, конечно, своих товарищей. (ВК)

***

Для меня Тарасова была любимой актрисой, я узнавала звук ее голоса по радио, когда она говорила в «Анне Каренине»: «Сережа, сын мой!», и у меня аж сразу все клокотало. И вдруг однажды, мы сидели на мосту, и кто-то крикнул: «Ой, посмотрите, Тарасова идет». Мы пулей вылетели к ней навстречу, но подойти я к ней не смогла. Все подошли, окружили ее, а я стояла в стороне, мне казалось, что к ней приблизиться было невозможно, она для меня была какая-то нереальная. Следующая встреча с ней была, когда Платон Владимирович Лесли делал «Машеньку» афиногеновскую с Олей Бган, и он пригласил Аллу Константиновну, чтобы она пришла и посмотрела, а мне сказал: «Подойди ко входу в зал во столько-то». Я подбегаю, а он говорит: «Познакомься, Алла Константиновна Тарасова. Ты же мечтала с ней познакомиться». Я протянула ей руку, но не могла сказать ни одного слова, у меня просто перехватило дыхание, брызнули слезы, и я убежала. Через какое-то время мне позвонил Юра Пузырев и сказал, что Солодовников ждет меня у себя дома: «Пойдем, я тебя встречу, он очень хочет с тобой поговорить». Я приехала на Фрунзенскую набережную, там где-то у него квартира была. Я пришла, а он и говорит: «Мы, я и Алла Константиновна (Тарасова), очень хотели бы, чтобы вы к нам перешли. Вы приходите, завтра мы начинаем репетировать „Три сестры“». А Алла Константиновна стоит и говорит: «А я вам передам весь рисунок роли Анны Карениной». А я говорю: «Вы знаете, да, это моя мечта, конечно, все эти роли сыграть, но я не могу сказать Яншину, что я от него ухожу. Он меня взял, он меня прописал дома, понимаете, он для меня столько сделал, что я не могу. Вот если он уйдет из театра, наверное, я смогу». На этом мы расстались. Я выпустила «Палубу», и Солодовников пришел на премьеру, он к тому времени уже ушел на пенсию, заглянул ко мне за кулисы и сказал: «Аллочка, если бы сейчас я был директором театра, я бы еще раз поставил вопрос о приглашении вас в МХАТ». (АК)

Подробнее о спектакле

Билеты